—        Сережа, ты гений, — с чувством сказал я и взглянул на часы. — Мы едем туда немедленно.

Дядя Степа на сей раз никаких анекдотов не рассказывал. Мы ехали молча, словно на похороны.

Свернув с оживленного Киевского шоссе, мы сразу попали в спокойную и умиротворенную дачную атмосферу. На огороженных участках люди копались в грядках, играли дети, лаяли собаки. Словом, мечта поэта. А также следователя по особо важным делам. Куда приятнее рыться в грядках, чем в грязном белье. Даже если это бельишко исключительно высокопоставленных персон.

Мы проехали через знаменитый писательский поселок, мимо поля, через которое открывался вид на кладбище и церковь за ним. А дальше уже были видны корпуса этого самого дома для ветеранов партии.

Я вспомнил, что когда-то бывал на этом переделкинском кладбище, где похоронен поэт Пастернак. Я приезжал сюда с одной романтической девушкой, которая до умопомрачения заговаривала меня стихами: своими, Пастернака и многих других поэтов — хороших и, как говорится, разных.

Но я помню, что не могила известного поэта поразила меня тогда, а тот участок кладбища, на котором были похоронены эти самые бывшие постояльцы дома, в который мы ехали. Над каждой могилой, а располагались они ровными рядами, словно в строю, высился небольшой цементный монумент с датами жизни и смерти. Но на каждом была и еще одна надпись: «Член партии с 1917 года... с 1905 года... с 1921 года...» — и так далее. То есть все эти люди умерли в одиночестве, точнее среди себе подобных, и эта дата вступления в партию, наверное, скрашивала весь остаток их жизни, проведенный в доме для престарелых.

Эта же дата стала последним напоминанием о том, что они действительно жили. Наверное, вступление в партию неведомо в каком году показалось для этих людей главнейшим событием между жизнью и смертью...

Дом престарелых большевиков мало напоминал тот дом престарелых, в котором мы волею случая не так давно побывали в Америке. Наш все равно чем-то неуловимым наводил на мысли о солдатской казарме. Не то кислыми запахами, не то смурными лицами обслуживающего персонала, не то еще чем-то неопределимым.

Из начальства на месте оказался главврач, который нас и принял в своем кабинете.

Пристально рассмотрев удостоверения и сравнив наши мужественные лица с фотографиями, он наконец сказал:

—        Марию Сергеевну Бородкину вы сможете найти или в холле третьего этажа около телевизора, или в номере 306. Скорее всего, она дома, время обеденное. Она всегда обедает у себя.

В холле у телевизора группа стариков смотрела телевизор, чинно рассевшись в продавленных креслах и на дерматиновых кушетках. Запах казенной еды стал еще резче, к нему примешивался неуловимый дух затхлости редко проветриваемого помещения и лекарств. Это был запах старости...

Мы деликатно постучали в дверь комнаты номер триста шесть. Нам никто не ответил. Тогда Ломанов постучал громче — старики обычно плохо слышат. Ответа не было. Тут я заметил справа от двери кнопку звонка и нажал на нее.

Звонка мы не услышали, зато услышали звуки шаркающих шагов и высокий и неожиданно молодой голос спросил:

—        Кто там? — и, не дожидаясь нашего ответа, нам открыла дверь очень пожилая женщина.

Она с изумлением осмотрела нас и сказала:

—        Входите, я сейчас.

Мы вошли и тотчас поняли, почему не услышали звонка — от нажатия на кнопку над дверью внутри комнаты, очевидно, зажигалась лампа. Мария Сергеевна была практически глуха. Она надела слуховой аппарат и высокомерно спросила:

—        Чем могу служить?

—        Здравствуйте, — запоздало поздоровался я, а за мной и Ломанов.