Наконец Кингсли оказался в кабинете начальника тюрьмы. Он стоял на аксминстерском ковре и ждал, а сам начальник сидел за огромным дубовым столом, не отрываясь от разложенных перед ним бумаг, и старательно делал вид, что не замечает Кингсли.

Молчание растянулось минут на пять, и наконец начальник заговорил, по-прежнему не удостоив заключенного взглядом.

— Я так понимаю, что эта война «оскорбляет вашу логику», — сказал он, просматривая статью о судебном заседании в старом номере «Дейли телеграф». Он держал страницу за уголок, презрительно зажав его большим и указательным пальцами, словно даже газета могла заразить его микробом трусости и упадничества.

Кингсли начал сожалеть, что прибегнул к слову «логика», объясняя свою точку зрения на суде. Его цитировали повсюду, и его рассуждения вызывали особое возмущение, потому что воспринимались как показатель врожденного снобизма и нравственной ущербности. С другой стороны, как еще он мог ответить на дурацкие вопросы? И почему он должен извиняться за свою правоту? Все его доводы сводились именно к этому слову.

— Да, сэр. Она оскорбляет мою логику.

— Вы считаете патриотизм нелогичным чувством?

— Нет, но я не считаю, что патриотизм — достаточное оправдание поразительно нелогичного поведения.

— Поразительно нелогичного поведения, СЭР! — рявкнул стоящий за его спиной надзиратель и сильно ударил Кингсли по плечу дубинкой.

— Поразительно нелогичного поведения, сэр, — повторил Кингсли сквозь зубы.

— Вы не считаете это достаточным оправданием? — сердито передразнил его начальник тюрьмы. — А какое оправдание нужно англичанину для проявления патриотизма? О чем вы говорите, жалкий резонер?

— Убийство миллионов людей для достижения определенной стратегической или политической цели кажется мне совершенно нелогичным, независимо от того, насколько благородные чувства скрываются за этим поступком.

— Наша цель — победа.

— Возможно, это и есть наша цель, сэр, но я полагаю, что эта цель обманчива.

— Вы не верите, что мы можем победить? И поэтому не идете сражаться?

— Я не думаю, что речь по-прежнему идет о «победе». Для меня очевидно, что так называемая «победа» будет столь же разрушительной для победителя, как и для побежденного. Каждый участвующий в этой войне народ будет изможден и надломлен.

— Господи боже мой! Вы говорите так, словно вам безразлично, кто победит: мы или немцы!

— С точно зрения логики это действительно не имеет значения.

Начальник тюрьмы, трясясь от ярости, вскочил на ноги. Он обогнул стол, сшибив второпях чернильницу. Подойдя к заключенному, начальник поднял кулак, и Кингсли даже показалось, что он его ударит.

— Вы свинья! Грязная свинья, сэр! Пацифист — это одно, а предатель — совсем другое! Вы — поганый предатель.

Кингсли ничего не сказал, поняв, что спровоцировал очередную вспышку ярости. Он высказал свое мнение, и никто его не услышал. Теперь он в тюрьме. Зачем повторять одно и то же? Ему снова не удалось промолчать, и он снова поплатился за свой интеллект и эго.

— Мой сын пал в битве за Лос, — выдавил из себя начальник тюрьмы. — Он повел своих людей прямо на немецкие пулеметы. Эти ублюдки, немцы, измолотили его с двухсот ярдов! Его и почти всех, кто шел за ним! А теперь вы стоите здесь и говорите, что вам безразлично, кто победит: мы или немцы.

Кингсли сумел удержаться от ответа. Сдерживаться ему было трудно, и он слишком поздно стал этому учиться.