Грэм Грин. Песик Бьюти
На женщине был оранжевый шарф, обернутый вокруг головы таким образом, что он напоминал ток, который носили в двадцатые годы, а голос ее прорывался сквозь все преграды — речь двух ее собеседников, рев машины молодого мотоциклиста, набиравшей обороты на улице, даже через звон суповых тарелок на кухне маленького антибского ресторанчика, почти пустого сейчас, так как осень действительно наступила. Ее лицо было мне знакомо; я видел, как она, склонившись с балкона одного из отремонтированных домов на крепостном валу, нежно звала кого-то или что-то, неразличимое внизу. Но с тех пор как ушло летнее солнце, я не встречал ее и решил, что она уехала вместе с другими иностранцами. Она сказала: — Я приеду в Вену на Рождество. Мне так там нравится в это время. Эти прекрасные белые лошади и маленькие мальчики, поющие Баха. Ее собеседниками были англичане, супружеская пара. Мужчина (он все еще пытался сохранить внешность летнего курортника, но время от времени дрожал украдкой в своей хлопчатобумажной синей спортивной куртке) спросил охрипшим голосом: — Значит, мы не увидим вас в Лондоне? А его жена, которая была существенно моложе, сказала: — О, но вы просто обязаны приехать. — Это сложно, — ответила женщина. — Но если вы, милые люди, соберетесь в Венецию весной... — Думаю, у нас не будет достаточно денег для этого, ведь так, дорогой, но мы хотели бы показать вам Лондон. Не правда ли, милый? — Конечно, — сказал он мрачно. — Знаете, боюсь, это абсолютно, абсолютно невозможно из-за Бьюти. До этого я не замечал Бьюти, потому что он был прекрасно воспитан. Он лежал на подоконнике, растянувшись во всю длину, так спокойно, словно булочка с кремом на прилавке. Думаю, это был самый идеальный пекинес, какого я когда-либо видел, — хотя я не претендую на знание всех особенностей этой породы, по которым выносится суждение. Он был бы молочно-белым, если бы не слабая примесь кофе, но едва ли это был недостаток — это, скорее, усиливало его красоту. Глаза его, с того места, где я сидел, казались совершенно черными, как сердцевина цветка; они были абсолютно безмятежны. Это была не та собака, которая отреагирует на слово «крыса» или выкажет юношеский энтузиазм, если ей предложат прогулку. Мне показалось, что, кроме собственного отражения в стекле, ничто не пробудит в нем и отблеска интереса. Он был, конечно, достаточно хорошо откормлен и игнорировал недоеденную кем-то пищу, правда, может быть, он привык к чему-то более роскошному, чем langouste. — Вы не могли бы оставить его у знакомых? — спросила молодая женщина. — Оставить Бьюти? — Вопрос не требовал ответа. Она погрузила пальцы в длинную шерсть цвета cafe-au-lait, но песик и хвостом не пошевелил, что сделала бы обычная собака. Он слегка заворчал, как старик, потревоженный официантом в каком-нибудь клубе. — Все эти законы о карантине — почему ваши конгрессмены ничего не сделают с ними? — Мы называем их членами парламента, — сказал мужчина, мне показалось, со скрытым неудовольствием. — Мне безразлично, как вы их называете. Они живут в средних веках. Я могу поехать в Париж, Вену, Венецию — я могла бы даже поехать в Москву, если бы захотела, но я не могу поехать в Лондон, не оставив Бьюти в ужасной тюрьме. Со всеми этими жуткими собаками. — Я думаю, у него была бы, — он замялся, как мне показалось — с восхитительной английской учтивостью, при выборе правильного слова — клетка? конура? — своя собственная комната. — Подумайте о болезнях, которые он может подхватить. — Она подняла песика с подоконника так легко, как подняла бы меховую пелеринку, и прижала решительно к левой стороне груди; он даже не заворчал. У меня появилось ощущение чего-то, находящегося в абсолютной собственности. |
