Большой школьный зал был полон молодежи. Около стола, покрытого красным сукном, сидели педагоги.

После доклада начались выступления. Говорили о Горьком, как о своем учителе, друге. Читали отрывки из его произведений.

Мне вспомнились мои школьные друзья, наше отношение к Горькому, его книгам. Захотелось рассказать молодежи о моем детстве. Я не умею и не люблю выступать, но здесь я должна говорить.

— Товарищи, — начала я, — меня обрадовала ваша горячая любовь к произведениям Алексея Максимовича и к нему самому. Я много старше вас. Я росла в глухом, провинциальном городе. Там даже железной дороги не было. Новых книг мало. Достать их трудно, особенно книги Горького. А мы дорожили каждым его словом. Он учил нас думать, смелее жить.

Однажды разнесся слух, что в Петербурге появились две замечательные песни. Автора их не знали, но приписывали песни Горькому. Ссыльные — их в нашем городе было много — знали и «Песню о Соколе» и «Песню о Буревестнике». Мне в это время было лет тринадцать, я училась в гимназии. К ссыльным нас не пускали. За знакомство с ними начальство грозило исключить из гимназии. Но, вопреки веем запретам, мы бегали к ссыльным. Затаив дыхание, слушали их рассказы о тюрьмах, паразите-царе.

Однажды пришла ко мне подруга, предложила поехать на лодке.

«Уплывем верст за десять. В лесу костры зажжем, уху сварим. Ссыльные будут, — шепотом сказала она. — Согласна?»

Я очень обрадовалась. На следующий день, раньше назначенного срока, была уже у подруги. День выдался ясный. На нескольких лодках мы спустились вниз по реке. Плыли долго. Причалили в небольшой бухточке. Поднялись по крутому берегу в сосновый бор.

Там уже ждали знакомые и несколько ссыльных. Вскоре из леса вышла еще группа. Среди них, видимо, были особо важные политические. Поставили караул. Все засели за уху. Ее в большом котле на костре сварили. Много шутили, смеялись. Ели с большим аппетитом. Потом разбились на группы, разбрелись по лесу.

Больше всего людей собралось около худого, сутулого ссыльного. Он негромко читал что-то напечатанное На папиросной бумаге. Я подошла послушать. Ничего Не поняла, перешла к другой группе. Здесь кричали, спорили до хрипоты. Темнело. Мы развели костер, все собрались вместе. Поднялся высокий бледный человек.

Товарищи смотрели с тревогой. Знали: у него туберкулез, остались считанные дни его жизни. При свете костра он показался мне огромным и совсем особенным. Тихо сказал:

— «Песня о Соколе»… «Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье свернувшись в узел и глядя в море».

Тишину нарушал треск костра. Ссыльный читал хорошо. Слабый вначале голос звучал все сильнее:

— «… — Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!..»

Все заслушались, лица как-то помолодели. А он читал, только голос стал слабеть. И вдруг почти крикнул:

— «… — О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..»

Ссыльный закашлялся, прижав худые руки к груди. Его закутали, положили на траву. Темный лес показался страшным. Глаза у всех потухли.

— «А Уж подумал: Должно быть в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..» — произнес звонкий молодой голос.

Теперь у костра стояла тоненькая девушка. Она просто, с большим чувством продолжала прерванную песню.

Как обрадовались все! Даже больной меньше кашлял. А молодой голос звучал все сильнее, смелее^

— «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!

Безумству храбрых поем мы песню!.