— А ваш отец? Вы не написали ему о смерти Лии?

— Нет, а даже если бы написала, он бы сжег письмо, не читая. Он пообещал мне, что сожжет все мои письма… А Меир в отчаянии и горе винит в болезни Лии себя, поскольку это он привез нас сюда. Он думает, что в Оксфорде, в тиши и безопасности, Лия никогда бы не заболела. Он не писал моему отцу. Но это не значит, что отцу ничего не известно. У него здесь слишком много друзей, чтобы он оставался в неведении.

Флурия снова заплакала.

— Он увидит в этом Божью кару, — прошептала она сквозь слезы, — я уверена.

— Что мне нужно сделать для вас? — спросил я.

Я не был уверен, что мы придем к соглашению, однако Флурия отличалась проницательным умом и рассудительностью, и надо было поторапливаться.

— Поезжайте к Годуину, — сказала она, и ее лицо смягчилось при звуке его имени. — Поезжайте к нему, попросите его приехать и утихомирить братьев-монахов. Пусть он заявит о нашей невиновности. Доминиканцы почитают Годуина. Он учился у Фомы и Альберта, пока они не уехали, чтобы учить и проповедовать в Италии. Его исследования Маймонида и Аристотеля известны даже здесь. Он приедет, чтобы спасти меня, я уверена, потому что… потому что Лия наша дочь.

Снова полились слезы. Она повернулась спиной к холодному окну и казалась такой хрупкой в свете свечей, что от этого зрелища мне было больно.

На мгновение мне показалось, что я слышу голоса вдали, какой-то чужеродный звук в шуме ветра. Но Флурия ничего не замечала, и я не стал об этом заговаривать. Я бы обнял ее, как сестру, если бы посмел.

— Может быть, Годуин сможет открыть народу правду и с этим делом будет покончено, — сказала она. — Может быть, он заставит черных братьев понять, что я не убивала свою дочь. Он выступит свидетелем, поскольку знает мой характер и мою душу.

В ней зародилась надежда. И во мне тоже.

— О, каким великим счастьем было бы избавиться от этой громадной лжи! — воскликнула Флурия. — Пока мы с вами разговариваем, Меир пишет письма с просьбой пожертвовать денег. Долги буду списаны. Да что там, я согласна на полное разорение, на потерю всего, если это поможет нам спастись из этого ужасного места. Только бы не навлечь беду на евреев Норвича. Они уже пострадали однажды.

— Несомненно, так было бы лучше всего, — сказал я, — потому что обман — это ужасный риск. Даже ваши друзья-иудеи могут нечаянно сказать или сделать что-то не то и все испортить. Но если город не воспримет правды? Даже от Годуина? Тогда будет поздно настаивать на прежнем обмане. Вы не сможете прибегнуть к спасительной лжи.

И опять я услышал в темноте тот звук. Точнее, какие-то мягкие невнятные звуки, а затем более пронзительные. Но падающий снег заглушал их.

— Брат Тоби, — сказала Флурия, — поезжайте в Париж и изложите брату Годуину все как есть. Ему вы можете признаться во всем, и пусть решение принимает Годуин.

— Да, я так и сделаю, Флурия, — ответил я и снова услышал шум и далекий гул колокола.

Я жестом показал, что хочу подойти поближе к окну. Флурия отступила в сторону.

— Это набат, — проговорила она испуганно.

— Может быть, и нет, — сказал я.

Внезапно зазвонил другой колокол.

— Неужели жгут евреев? — Слова застревали у нее в горле.

Не успел я ответить, как деревянная дверь комнаты распахнулась и появился шериф в доспехах, с мокрыми от снега волосами. Он отошел в сторону, пропуская двух мальчишек-слуг, которые втащили в комнату несколько сундуков.