Потом, когда они подошли ближе и смогли разглядеть медную коробочку, прицепленную к мочке ее уха, Молочник понял, что и эта странная серьга, и апельсин, и нелепое черное одеяние так притягивают к ней, что перед этой притягательной силой пасуют и все предостережения, и отцовская мудрость.

Гитара заговорил первым: он был постарше, ходил уже в среднюю школу, и в отличие от приятеля ему не нужно было преодолевать себя и делать над собой усилие.

— Э-эй! — сказал он.

Женщина окинула мальчиков взглядом. Сперва Гитару, потом Молочника.

— Что это за слово ты сказал?

Ее голос звучал мягко, но в то же время что-то как бы постукивало в нем. Молочник не сводил глаз с ее пальцев, продолжавших чистить апельсин. Гитара усмехнулся и пожал плечами.

— Я хотел сказать: здрасьте.

— Тогда и говори то, что хотел сказать.

— Ладно. Здрасьте.

— Так-то лучше. Что вам нужно?

— Ничего. Мы просто мимо шли.

— Не шли, а пришли — так мне сдается.

— Если вы хотите, чтобы мы ушли, мисс Пилат, мы уйдем, — негромко проговорил Гитара.

— Я-то ничего не хочу. Это вы чего-то хотите.

— Мы хотим спросить у вас про одну вещь. Гитара сбросил напускное безразличие. Прямота этой женщины требовала и от него, чтобы в разговоре с ней он высказывался определенно и точно.

— Спроси про эту вещь.

— Кто-то сказал, у вас нет пупка.

— Это и есть твой вопрос?

— Да.

— Что-то непохоже на вопрос. Скорей, похоже на ответ. А ты задай вопрос.

— Он есть у вас?

— Что есть?

— Пупок.

— Нету.

— А куда он девался?

— Понятия не имею. — Она сбросила на подол платья оранжевую кожуру и неторопливо отделила одну дольку. — Теперь, может, мой черед задать вопрос?

— Само собой.

— Кто твой приятель?

— Этот-то? Молочник.

— Он умеет разговаривать? — Пилат проглотила кусочек.

— Да, умеет. Скажи что-нибудь. — Не сводя глаз с Пилат, Гитара подтолкнул Молочника локтем.

Молочник глубоко втянул в себя воздух, задержал дыхание и сказал:

— Э-э… эй!

Пилат засмеялась.

— Из всех неповешенных негров вы, наверное, самые тупые. И чему вас только в школе учат? «Э-эй!» кричат овцам и свиньям, когда их куда-то гонят. А если ты человеку говоришь «э-эй!», ему бы надо встать да треснуть тебя хорошенько.

Он вспыхнул от стыда. Вообще-то он ожидал, что ему будет стыдно, но не так, а по-другому: он думал, он сконфузится, конечно, это да, но такое ему в голову не приходило. Ведь все же не он, а она — грязная, уродливая, нищая пьяница. Чудачка тетка, из-за которой его изводили одноклассники и которую он ненавидел, ощущая, что каким-то образом он сам в ответе за ее уродливость, за нищету, за грязь, за пьянство.

И вдруг оказывается, это она насмехается над ним, над его школой и учителями. И хотя у нее в самом деле совершенно нищенский вид, взгляд у нее совсем не такой, как бывает у нищих. И не грязная она вовсе; неряшливая — да, но не грязная. Лунки ногтей как слоновая кость. Кроме того, или он совсем уж ничего не смыслит, или эта женщина абсолютно трезва. Разумеется, красивой ее никак не назовешь, но он чувствовал, что мог бы смотреть на нее целый день: на ее пальцы, обчищающие апельсиновые дольки, на ежевичные губы, словно накрашенные темной помадой, на эту странную серьгу… Женщина встала, и он чуть не вскрикнул. Он увидел, что она ростом с его отца, а он сам глядит на нее снизу вверх и плечи у него гораздо ниже, чем у нее.