Вячеслав Прах. Песня мертвых птиц
Посвящаю Вадиму Чекунову и Анастасии Калябиной
В кабинете директора стоял рабочий стол коричневого цвета, на столе расположилась стопка папок с самыми разными историями болезней, начиная с обыкновенной депрессии и заканчивая гебефренической шизофренией. Слева от папок лежал лист бумаги, на котором было написано «Миссис Норис» и «4». Справа стоял черный стационарный телефон. В кабинете не было ни одной фотографии, ни одного цветка, даже искусственного. Были письменный стол, черное кресло, на котором директор сидел, сгорбившись, пуская густые клубы дыма, и небольшой шкафчик справа около окна, в котором висели осенний тонкий плащ, белый докторский халат и стояли черные ботинки на низкой подошве. Рост директора был примерно метр восемьдесят – метр восемьдесят два. Телосложение плотное. Этого крепкого, коренастого мужчину сдвинуть с места мог бы, наверное, только бульдозер. – Доброе утро, – сказал без особой радости человек в кресле, перевел взгляд на вошедшего старика и потушил сигару в пепельнице. Не любил он, когда его отвлекали от курения. Клубы дыма позволяли мужчине концентрироваться, уходить в себя и даже в какой-то степени смаковать те редкие минуты тишины, которые можно было провести только наедине со старой подругой – сигарой, не задававшей глупых вопросов, не отвлекавшей его по пустякам, не умевшей мыслить и озвучивать свои мысли. Для директора объект, который не озвучивал свои мысли, был самым прелестным в мире творением. Одушевленным или нет – какая разница! Что ваза из-под цветов, что милый тихий дворник, который, кроме того, чтобы подметать двор, ни на что другое не годился, были одинаково очаровательны и прекрасны. Ведь этим двум созданиям была присуща одна и та же черта – не делиться собственными мыслями и не отягощать своим присутствием окружающих. Мужчине с жесткой двухдневной щетиной на вытянутом лице нравилось, когда о нем все забывали. Когда его не трогали по любому поводу и не мешали сидеть в темноте и наблюдать за первыми лучами солнца вместе со своей верной подругой, которая, как и человек, обладавший ею, любила тишину. Для вошедшего в кабинет главврача тишина никогда не была чем-то святым, и любую паузу доктор Стенли всегда пытался заполнить связным или бессвязным набором букв. – Произошло самоубийство, – сказал доктор Стенли. Такого директору от него никогда еще не доводилось слышать. Мужчина резко нахмурил брови, словно в этой фразе было что-то непонятное, а затем быстро переспросил: – Самоубийство? – Именно, директор. Пациент покончил с собой, бросившись в открытое окно. – Миссис Норис? – хозяин кабинета подскочил со своего места и быстрым шагом направился к главврачу, чтобы хорошо видеть его глаза. Директору всегда было комфортно разговаривать, пристально всматриваясь в глаза своего собеседника. Это было для него неким ритуалом. Глаза, по мнению директора, не умели скрывать. Только нагло лгать! – Нет, не миссис Норис, – осторожно ответил доктор Стенли, чьи маленькие зелененькие глазки тут же забегали, когда в них заглянул директор. Не любил доктор Стенли такого тесного контакта. Серые настойчивые глаза давили на доктора изо всех сил. – Это другой пациент. Не такой любопытный, как миссис Норис. – Главврач сделал особый акцент на слове «любопытный», так как его собеседника могли заинтересовать только особые, редкие случаи. Обыкновенный психоз, раздвоение личности и ряд самых различных человеческих фобий (начиная от никтофобии – боязни темноты – и заканчивая светобоязнью) директора не интересовали в принципе, и данные случаи он всегда охотно взваливал на своих подчиненных. Нередко и на плечи самого доктора Стенли. |
