…Глеб не сразу отыскал нужное место. Память все-таки подвела его, и он рановато вышел из машины, так что ему пришлось еще метров сто брести по колено в снегу, спотыкаясь о скрытые под ним сучья и пни. Бок немилосердно болел, мороз вгрызался в тело сквозь тонкую синтетическую ткань спортивного костюма, а ноги в летних кроссовках мгновенно закоченели и потеряли всякую чувствительность.

Снегопад прекратился, но Глеб все равно был покрыт снегом с головы до ног – целые охапки ледяной крупы ежесекундно падали ему, на голову и плечи с потревоженных ветвей. Папка с проектом, казалось, весила не меньше центнера, но Глеб помнил, что бросать ее нельзя ни в коем случае, хотя уже забыл, почему. Восприятие сузилось до узенькой полоски света, похожей на проведенную мелом черту между жизнью и смертью, и только воспитанное годами лишений и смертельного риска чутье позволило ему не пройти мимо того самого места.

Поваленную березу почти совсем занесло снегом, но изгрызенный осколками ствол молодого деревца в двух шагах от нее был хорошо заметен. Глеб, как и в предыдущий раз, обхватил его свободной рукой и огляделся, начиная понимать, что вся эта безумная гонка была напрасной. “Черт бы меня побрал, – подумал он с горьким недоумением, – где же были мои хваленые мозги? За это время снега навалило сантиметров на двадцать, а то и больше. Да если бы я потерял здесь полковой миномет, и то не нашел бы…"

Со стороны дороги донесся приглушенный рокот мотора.

Потом мотор смолк, хлопнула дверца, и в то же мгновение Глеб увидел то, что искал.

Это торчало из-под снега – слегка лоснящийся черный цилиндр, напоминающий не то основание обломанного сука, не то кусок водопроводной трубы небольшого диаметра. От ствола поваленной березы до этого предмета было метра три с половиной, никак не больше, и то, что Глеб не нашел его в то памятное утро, можно было объяснить только последствиями контузии. “И хорошо, что не нашел, – подумал Глеб. – Что было бы, если бы нашел? Ничего бы не было, кроме лишних неприятностей. А так-. Это же просто праздник какой-то!

Если эта штуковина не протухла, я даже не знаю, что я сделаю – богу свечку поставлю, вот что! Сомнительно, конечно, чтобы господь занимался устройством подобных мелочей, но, в конце концов, ему виднее”.

Он выпустил шершавый холодный ствол и шагнул вперед, уже слыша приближающиеся со стороны дороги шаги и тяжелое, шумное дыхание майора Губанова.

Губанов увидел его издали и замедлил шаг. Торопиться было некуда. Похоже, сломанные ребра доконали-таки шустрого беглеца. Он сидел в снегу, скорчившись и опустив голову, неимоверно жалкий и вызывающий легкую брезгливость в своем нелепом спортивном костюмчике, снятом с трупа, и кроссовках на босу ногу. Он был весь запорошен снегом, словно сидел здесь не меньше недели, и вид его наводил на воспоминания о кадрах кинохроники, запечатлевших зиму в блокадном Ленинграде. В коротком ежике седеющих волос серебрились ледяные кристаллы, над плечом едва заметной струйкой поднимался пар слабеющего дыхания. Он был готов, он спекся, его можно было прикончить щелчком по лбу, он больше не представлял никакой опасности, но прежде чем оказаться здесь, в сугробе, у последней черты, этот мерзавец сломал жизнь майору Губанову.

Губанов неторопливо приблизился, метя по снегу длинными полами пальто, и остановился в двух шагах от Слепого. Пистолет был у него в руке. Другой рукой майор достал из кармана пачку “парламента”, зубами вытянул из нее сигарету и щелкнул зажигалкой.

– Ну что, капитан, – жадно затягиваясь, спросил он, – отбегался? Может, поговорим? Может, привет кому-нибудь передашь? Я из Штатов позвоню, клянусь. Расскажу родным, где тебя искать… Козел ты, конечно, но это я для тебя, так и быть, сделаю. Ну, чего молчишь?

Полузамерзший человек, обессиленно сидевший в сугробе, медленно поднял голову.