|
«Но, в конце концов, хороший, энергический, полный амбиции директор консерватории важнее для ее благополучия, чем тот или другой виолончельный профессор. Сафонов же, не будучи мне лично особенно симпатичен, выказал превосходнейшие административные способности и большое рвение к делу», — написал Чайковский в письме баронессе фон Мекк. Обида оставила еще один шрам на душе. Вспоминая случай с Брандуковым, он плакал. С годами он плакал все чаще и чаще. Стал слаб на слезы. На место профессора по классу виолончели Сафонов пригласил Альфреда Эдмундовича фон Глена, который очень скоро занял должность помощника директора. Василий Ильич Сафонов стремился окружить себя верными, надежными людьми. Это правильно — ведь в кругу своих чувствуешь себя гораздо спокойнее.
<style name="122">ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ «ФАННИ»</style>
Детство — прекрасная пора, ни отчего-то все дети торопятся поскорее вырасти. Письмо было отправлено из Монбелиара некоей мадемуазель Ф. Дюрбах. Он никогда не бывал в Монбелиаре, но название города показалось ему знакомым. Монбелиар… Монбелиар… ах, Монбелиар, владение герцогов Вюртенбергских, оттуда родом императрица Мария Федоровна, вторая супруга Павла Первого. Да, да — об этом ему в детстве говорила Фанни. Фанни очень гордилась тем. что родилась в одном городе с… Неужели Фанни?! Боже мой, сколько лет прошло — разве она еще жива?! Вполне возможно — она была так молода, когда он был ребенком. Разница в возрасте, должно быть, не более двадцати лет… — Да, это Фанни! — воскликнул он, перечитывая адрес отправителя. — Фанни! Руки задрожали так сильно, что аккуратно вскрыть конверт не удалось — он разорвал его как придется, торопясь поскорее вытащить письмо. Письмо от Фанни! Весточка из прошлого, почти уже позабытого, но такого… такого.» Дрожали руки, путались мысли, слезы лились из глаз, а в ушах зазвенел ее высокий чистый голос: — Пьер, что с вами? Вам грустно, мой хороший? Не надо грустить — все пройдет! — Все пройдет, все пройдет, все пройдет… — повторял он снова и снова. Горло свело судорогой, губы задергались, воспоминания всплыли из глубин памяти и исторглись в протяжный вопль, перешедший в рыдания. Тотчас же прибежал Алексей. Он с женой занимал первый этаж дома, снятого Петром Ильичом на окраине Клина. Сам Чайковский жил на втором. Алексей попытался уложить его на диван, но потерпел неудачу — Чайковский рыдал, навалившись грудью на стол, комкая в руке лист бумаги. И рыдал так громко, так отчаянно, что Алексею стало страшно. Ему даже показалось, что с барином случился удар. Нет, кажется, при ударе лежат неподвижно… Впрочем, черт их разберет эти удары… — Выпейте холодной воды, Петр Ильич. Левой рукой Чайковский сбил стакан с подноса, а правой, в которой все продолжал сжимать бумагу, дважды махнул в сторону двери. — Мне уйти? — собирая осколки с ковра, переспросил Алексей. — Да! — всхлипнул Чайковский. — Иди! В груди болело, кружилась голова, но видеть никого не хотелось. Хотелось умереть, здесь, прямо сейчас, чтобы больше никогда не страдать, не плакать. Очень, очень хотелось умереть, и поэтому он, всю жизнь панически боявшийся смерти, понял, что сейчас не умрет — судьба никогда не давала ему желаемого тотчас же. Всегда долго водила за нос, заставляла трепетать от предвкушения, изнывать от ожидания, пока не исполняла его желаний. Порой ожидание съедало всю радость. Вот и сейчас он знаменит, и можно сказать, что обеспечен, но что ему сейчас слава? Что ему деньги? Все это не радует и не может радовать его так, как обрадовало бы тридцать лет назад… Мальчик исчез, его место занял молодой человек. |
