— Ты меня слушаешь? Петя! Обрати на меня уже внимание! — Наташа села рядом со мной, бесцеремонно подвинув Карамзина, который покраснел и уставился в пол, что-то бормоча себе под нос. Я вздрогнул и принялся разглядывать сестрицу. А ведь она хороша. Я-то помню ее всегда бледненькой и недужной. Еще до того, как чахотку Наталия подхватила, которая и свела ее душу безгрешную в могилу. Сейчас же я видел, что здоровая Наташка, просто кровь с молоком. А уж когда злится, что аж искры из темных глаз летят, так и просто загляденье. — Петр! — прошипела сестра, а я же словно очнулся.

— А ну, не смей на меня орать, — не ожидала Наташка, точно не ожидала, что я ее осажу. Неужто никогда такого не было ранее? Ну, тогда это плохо для нее, по себе знаю, как привыкать к изменениям тяжело. Еще с той поры знаю, как змею эту Меншикова к ногтю прижал. А ведь все считали, что положение этого дедова любимца, как скала, что никто не сможет его сковырнуть. Да было бы желание. А желание у меня тогда ого-го какое было. — Не вздумай более на меня голос повышать. Ты мне сестрица любимая, но ездить на себе я не позволю. Больше никому не позволю, — добавил я со злостью, которая всколыхнулась во мне, как всегда бывало, когда я ту свою жизнь вспоминал.

— Ты не заболел? — она прищурилась и приложила руку к моему лбу. Я отшатнулся, бесцеремонно отбросив ее руку. На людях такое обращение ко мне позволять, я тоже не буду, напозволялся, хватит.

— Я совершенно здоров, Наталия. И вполне могу сам постоять за себя. Не нужно носиться за мной и проявлять чувства свои на людях, тем самым принижая меня в глазах других. — Я действительно слышал перешептывания у меня за спиной, и веселый гогот того же Агушина, в котором громко было слышно, как он называет мою фамилию. Похоже, та стычка ничему его не научила и даже не намекнула на то, что теперь я не бесформенный тюфяк, которого привыкли они ранее видеть.

— Петя, — Наташа даже отшатнулась от меня. Яростные огни в ее глазах потухли, а на их место пришло удивление. — Да как ты…

— Как я, что? — я наклонился к ней и уже шептал, чтобы никто, кроме Карамзина, которого я, увы, никуда деть пока не мог, не услышал нашего раздора. — Я уже не малыш Петенька, мне мамки-няньки не нужны. Да и ты мне сестра, а не нянька. Так что охолонись и забудь, как это на брата голос повышать. Иначе мы так разругаемся, что и про родство наше забыть сумеем.

— Знаешь, что, — Наташка вскочила и наклонилась к моему уху. Я одергивать ее не стал, с девки молодой станется ор на всю столовую поднять, пусть уж шепчет лучше, а я выводы сделаю, может, и узнаю чего интересного, бабские истерики они порой не контролируемые и выболтать она может, даже то, что глубоко в душе хранила. — Я, пожалуй, деду напишу, что ты совсем совесть потерял и от рук отбился, — она говорила тихо, чтобы лишние уши не слышали подробностей нашего скандала. — А я всегда говорила ему, чтобы тебя в кадетский корпус при Императорском дворце отдать следовало, чтобы дурь всю выбили окончательно. И плевать на разногласия. Вот теперь пускай пожинает плоды материнской любви и заботы, если в воспитании участия не принимал, и меры принимает, чтобы ты и дальше его не позорил. — Она распрямилась и ушла от меня, возвращаясь к своему столу, за котором сидело несколько девиц.

Куда ты отпишешь письмо, Наташа? На тот свет? Или… Я удивленно смотрел ей вслед. Что же это получается, наш дед Петр Алексеевич жив? А где тогда родители? Ежели Годуновы правят Российской империей, то деду и нужды не было отца в измене подозревать, да казнить руками Толстого.