«Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты…»

«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Чем я тебе досадила? Кто меня, бедную, обидел? Кто мое сокровище украл? Кто свет от очей моих отобрал? На кого ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Ей! Сокрушуся по тебе!..»

«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая… Чем я тебе досадила? Как прогневала? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога. Целую я тебя во все члены твои. Добейся, ты, сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть…»

«Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь. Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя прогневала, что меня оставил, такую сирую, бедную, несчастную?»

Любовь и смерть

А потом узнала Евдокия, что новая жена царя, Екатерина, родила сына, названного Петром, и поняла, что появился новый наследник, а Алешеньке теперь уготована жалкая, а может быть, и страшная участь.

И мысль эта вскоре же подтвердилась: осенью 1716 года, приехав к ней, сказал ей Степан, что Алешенька поехал к отцу в Германию, где царь лечился на водах, но по дороге куда-то исчез, скорее всего, бежал…

Ах как испугалась за сына Евдокия! Знала она, насколько лют и беспощаден ее бывший муж, для которого и жизнь собственного сына не стоила медной полушки. Но царевич, оказавшись за границей, как в воду канул. И постепенно страх почти прошел, в сердце ее появилась надежда, что все окончится удачно. Однако и здесь судьбе было угодно еще раз покарать и ее, и злосчастного Алешеньку: вскоре после нового, 1718 года вдруг распахнулась дверь кельи и через порог прытко перескочил офицер-преображенец.

Появление незнакомца так напугало Евдокию, что она едва не лишилась чувств. Офицер, быстро окинув взором келью, в два прыжка оказался у сундука, откинул крышку и вывалил все вещи на пол.

На самом дне сундука лежали письма к ней, и они-то и легли теперь поверх всей укладки. И были среди писем два роковых, в которых писали ей о побеге сына. Прочитавшему эти письма становилось ясно, что и она, и, конечно же, любовник ее Глебов о том тоже знали, но от государя скрыли…

Евдокию, Каптелину, Федора Пустынника, суздальского архимандрита Досифея и еще два десятка монахинь, которые повинились, что знали о блудных делах старицы Елены и майора Глебова, посадили на телеги и повезли в Москву.

И тотчас же после этого в костромском имении Глебова появилась еще одна гвардейская команда и, учинив обыск, нашла все те письма, с отрывками из которых вы, уважаемые читатели, только что познакомились. Письма были прочитаны, и майора Глебова, сковав в железа, повезли в подмосковное село Преображенское, в страшный Тайный приказ. Туда же 22 февраля привезли Евдокию и всех ее мнимых и действительных сообщников. Тогда же привезли туда и Глебова, и поставили их обоих друг перед другом, раздев Глебова догола. Ему заломили руки назад, за вкопанный в землю столб, а ноги поставили на острые деревянные шипы. И как свидетельствуют сохранившиеся до сего дня протоколы допроса: «Дано ему, Степке, 25 ударов кнутом, и с розыску ни в чем не винился, кроме блудного дела».

Палаческий кнут был не чета кучерскому или пастушьему. Опытный палач мог с одного удара переломить кнутом позвоночник. Но здесь нельзя было забивать до смерти, а нужно было вымучить признание в государственной измене и его, и, главное, Евдокии.

А Глебов молчал, признаваясь только в блудном деле.