— Ты пахнешь персиками, — прошептала Владислава, безжалостно отрывая бутон от стебля и осыпая бордово-красными лепестками грудь Марии. Больше всего падало в ложбинку, и Владиславу, кажется, особенно умилял этот факт. — Как персиковое варенье... И ещё что-то такое сладкое, фруктовое. Это твои духи? Или пудра? Или ты сама так пахнешь? Интересно, как же ты пахнешь там?.. — И Владислава шаловливо стрельнула взглядом вниз.

Она взяла новую розу, и Мария уже знала, что сейчас будет. Мягкие, прохладные лепестки цвета красного вина щекотали и целовали её, а потом Владислава поднесла розу к губам, вдохнула аромат, попробовала на вкус.

— М-м... Запах розы всё перебивает. Я считаю, ни к чему нам посредники, лучше сразу изучить первоисточник.

Придвигая Марию ближе к краю кресла, она сладострастно облизнулась. «Хорошо, что перед концертом приняла душ», — промелькнула смущённая мысль, а в следующий миг Мария ахнула, ощутив горячий рот Владиславы и её ловкий, длинный и сильный язык — то острый и напористый, как копьё, то игриво-гибкий, проникающий во все уголки, то расслабляюще-ласковый. Зажаться теперь — уже смешно, глупо, да и невозможно, теперь уже — до конца, до крика, зажатого рукой, закушенного зубами.

Разбросанные по полу цветы поклонников стали их ложем, лишь розы с их шипами они отодвинули в сторону. Дверь Владислава подпёрла креслом, а Мария виновато посмотрела на свой длинный маникюр. А та проворно выскользнула из брюк и трусиков, разложила Марию на полу и опять лукаво-соблазнительно пощекотала розой, чем вызвала волну электрических мурашек. А потом оседлала, накрыла собой, отыскав положение для своих ног и опору. Предыдущее влажное «проникновение в розу» сделало своё дело, обе были разгорячены и готовы ко второму акту... Или второму блюду? Как бы это ни называлось, в нём Влада снова вела, была первым голосом в их дуэте, задавала ритм и силу движений. Её поджарые, стройные бёдра, по-мальчишески сухощавые, но выносливые, с играющими под кожей напряжёнными мышцами, сплетались с полными, упруго-мягкими, более объёмными и женственными бёдрами Марии. Покачиваясь от толчков, Мария мяла под собой цветы, а порой и рвала бутоны зубами, а глаза Влады над ней, широко раскрытые и всё более хмельные с каждым движением, изливались на неё лазоревым водопадом влюблённой нежности. С этим потоком и слился другой поток, невыносимо-сладкий, нарастающий, разгорающийся. Влада самозабвенно рыкнула и рванула стебель розы зубами, перекусила его, и шипы поранили ей губы, а Мария вскрикнула то ли от боли за неё, то ли от накрывшего её блаженства...

Потом она зализывала, зацеловывала эти царапинки, ощущая привкус крови, а Владислава блаженно жмурилась и подставляла губы, ловила её поцелуи, подхватывала их бережно и нежно, продлевала, ныряла в них и трогательно просила ещё — невозможно было не рассмеяться воркующим смехом и не закружиться опять вокруг ранок. Их чуть пощипывало, Владислава иногда морщилась, но не останавливалась.

— Голубка моя ласковая... Пташка звонкая, — шептала она в хмельном влюблённом полубреду, и Мария ловила эти слова всем сердцем, льнула к ней в ответ на них.

Очищенная, свободная от греховности и вины за что-либо, Мария впустила Владу в себя без страха, от сладости сжимая зубы и умоляя о боли.

— Сильнее, больнее, прошу тебя...

— Машенька, милая, я не хочу, чтобы тебе было больно, — дрогнули губы и брови Владиславы.

— Я прошу тебя...

Ей хотелось быть наполненной до отказа. Откуда это в ней? Наверно, всегда было — эта жажда страдания, это упоение болью. Как никто другой, она умела принимать в себя и проживать трагедии героинь на сцене — наверно, из-за этого своего свойства. Трагическое амплуа удавалось ей, как никому. Двух пальцев было ей мало, трёх тоже. Только когда в неё нырнула вся кисть, сжимаясь внутри в кулак, её глаза широко распахнулись, а зубы вонзились в собственную руку.