Это, кажется, послужило для нее неким ключом.

Габриела: У тебя когда день рождения? Я хочу сделать тебе подарки.

В этих обстоятельствах я счел возможным увязать рождение со смертью.

Я: А как насчет дня моей смерти?

Габриела: Посмотрим, что мы сможем для тебя приготовить. Мама написала письмо во Францию; туда надо добираться три часа, почти целый день.

Я: Если я умру, будет еще дольше.

Габриела: Ты не сможешь его открыть, раз умрешь. Это ужасно.

Потом она сказала что-то в том роде, что это нечто выстреливающее, какая-то бандероль, перевязанная бечевкой. Кладете ее, и из нее выстреливает порошок; он очень опасный; они умирают, только если их укусит змея. Она так или иначе продолжала тему смерти (это у меня точно не записано).

Габриела: Страшно. Змеи страшные. Но только если их тронуть. Тогда они кусаются. Мама как-то пошла в зоопарк, а там был попугай, который сказал: "Привет, дорогая!" [Она произнесла это очень забавно, как попугай].

Я: Ты хочешь сказать, в зоопарке еще что-то было, например, змеи.

Габриела: Я сказала папе: "Они ядовитые?" Я хотела протянуть руку и погладить ее, но папа оттащил меня. [Сказала что-то насчет маленькой девочки.] По ее лицу можно было сказать, что она счастлива.

Я: А ты счастливая девочка?

Габриела сказала что-то насчет Сусанны.

Габриела: Я хочу уничтожить, если я что-нибудь построю. А она не хочет так делать. У нее бутылочки с сосками. Я начала было ее кормить, но она ушла и не дала мне. Она милая маленькая малышка.

Я: Иногда ты в нее стреляешь.

Габриела: Нет, иногда у нас с ней мир.

Я: Это одна из причин, по которой тебе нравится сюда приезжать, чтобы от нее избавиться.

Габриела: Да. Я не могу долго здесь оставаться, потому что мне скоро обедать; так что можно мне приехать в другой день?

Таким образом она проявляла свою обычную тревогу по отношению к жизни, обособленной от Сусанны, и возможности иметь "исключительное право" общения со мной, что для нее так важно. Она продолжала: "Прости, что мы приехали немножко раньше, это потому, что я не могла больше оставаться дома, потому что я очень хотела поехать к мистеру Винникотту. Сусанна ужасно хочет поехать к мистеру Винникотту. Она говорит: "Нет! Нет! Нет!"; вместо "да" она говорит "нет" и просыпается ночью. Она будит всех малышей. Это ужасно. Меня она не будит. Я даже не слышу. Мне ее еле слышно. Она говорит? "Мама, мама бледно-желтая, папа, папа бледно-желтый, мама, мама, цыпленок, кожа да кости"?

Габриела ставила домики, как слова, в ряд, и с одной стороны башенку. Я думаю, это был поезд. Она комментировала: "Собакам не разрешают есть косточки, потому что у них внутри осколки". При этом она терла свою руку под колесами поезда так, будто демонстрировала то, что она делает себе. Она сказала: "Очень больно. У тебя есть собака?"

Я: Нет.

Габриела: У бабушки есть, ее зовут "Банни"*.

Она разложила игрушки разрозненно, отдельно одну от другой**. Я указал ей на это, и она сказала: "Да", и еще что-то вроде: "Соберем опять". Она дотронулась до моего колена, но тут же отпрыгнула, сказав: "Мне надо выйти к папе. Я вернусь. Хочу принести свою куклу". Это была очень большая кукла, ее звали "Франсис". Она принесет ее мне, чтобы пожать руки. Ласкала мой ботинок. Тревога выражалась одновременно с нежными соприкосновениями. В этом смысле отделение каждого объекта от всякого другого было защитой. Соприкосновение со мной было главным и в связи с этим возникли различные виды вины — вины в том, что нет Сусанны, вины за разрушение найденного объекта — так что за этим отделением одного объекта от другого существует, можно сказать, внутренний хаос, состоящий из откусанных частей объекта.