Не торопитесь, сказал священник, и улыбка у него на лице тоже стала другой. Отеческой.

Матт Яуберт держал его за руку. Вот то последнее, что запомнил Гриссел перед тем, как его забрали в отделение скорой помощи в больнице «Тейгерберг» и вкололи какую-то дрянь, отчего голова стала легкой. Старший суперинтендент поехал с ним в больницу и всю дорогу твердил:

— Бенни, не волнуйся, у тебя просто белая горячка. Обычная «белочка». — Но в голосе его слышалось беспокойство.

Она поступила в университет на факультет физиотерапии. Вся семья провожала ее в удушающе жаркий день, какие не редкость в Свободном государстве в январе. Перед отъездом отец велел им всем встать на колени в ее общежитской комнате и помолился за нее — прочел долгую, театральную молитву, от которой у него потек градом пот по лбу. В молитве он подробно расписал все ужасы Блумфонтейна.

Она стояла на тротуаре и следила, как белая «тойота-крессида» исчезает из вида. Она чувствовала себя чудесно: свобода, полная свобода! Ею завладела эйфория.

— Мне казалось, я могу летать.

Вот какими словами она описала свое тогдашнее состояние. До тех пор, пока она не увидела, как обернулась мать. Впервые она увидела своих родных со стороны, и выражение маминого лица огорчило ее. В тот краткий миг, за секунду-другую до того, как на мамином лице вновь появилась привычная маска, она прочла там тоску, зависть и желание — как если бы ей тоже хотелось остаться здесь, сбежать, как сбежала дочь. То был для Кристины первый урок, она впервые поняла, что она — не единственная жертва.

После зачисления она собиралась написать матери; хотела послать ей доброе, теплое, сочувственное письмо. Она хотела что-то сказать, когда мать впервые позвонила ей в общежитие, поведать, как она теперь живет. Но ей ни разу не удалось подобрать нужных слов. Может, все дело было в том, что она чувствовала себя виноватой — она-то сбежала, а мать нет. Может, все дело было в новом мире, не оставлявшем ни места, ни времени для грустных мыслей. Кристина с головой окунулась в студенческую жизнь. Она наслаждалась ею, впитывала всеми фибрами. Серенады, розыгрыши, собрания в общежитии, кофе, чудесные старые здания, танцы, вечера знакомств, мужчины, просторные лужайки университетского городка, реки, бульвары, обсаженные деревьями. То была сладкая чаша, и она пила ее жадно, словно никак не могла напиться.

— Вы не поверите, но целых десять месяцев у меня не было секса. Я вела на сто процентов целомудренную жизнь. Да, обнималась, целовалась, играла таким образом с четырьмя, пятью, шестью парнями. Однажды я всю ночь проспала со студентом-медиком в его квартире на Парк-стрит, но ему нельзя было опускаться ниже пояса. Иногда я пила, но позволяла себе спиртное только на девичниках — в целях безопасности.

К ее целомудрию не имели никакого отношения отцовские письма — длинные, несвязные проповеди, полные цитат из Библии. Потом она вообще перестала их вскрывать и сразу швыряла в корзину для мусора. Таким был уговор с новой жизнью:

— Я ни хр… ничего не стану делать, не буду волноваться.

Она не искушала судьбу и не бросала вызов богам. Она смутно понимала, что ведет себя неразумно, ведь успехами в учебе она не отличалась, все время была на грани отчисления. Но она соблюдала свое условие сделки, и боги продолжали улыбаться ей.

Потом она познакомилась с Вильюном.

«Подвергая резкой критике систему следствия, судья Розенстейн процитировал недавние газетные публикации, посвященные небывалому росту преступлений против детей, совершаемых в нашей стране.

«В прошлом году в суде рассматривалось 5800 дел, связанных с изнасилованием детей моложе 12 лет, и около 10 тысяч дел, связанных с насилием над детьми в возрасте от 11 до 17 лет.