«Готовый умереть... — эхом отозвалось у меня в голове. — За счастье всего человечества...» Как скаут. Готов? Всегда готов. Красиво умереть. Готов красиво умереть... Что?! О чем я сейчас подумал?

О ЧЕМ Я СЕЙЧАС ПОДУМАЛ?!

Все было чудесно, все было, как прежде. Я находился среди друзей, стол ломился от экзотической, непривычной советскому человеку еды, какой-то умник излагал по стереовизору два универсальных правила здоровья (первое: «Не Нервничать Из-за Пустяков»; второе: «Все Пустяки»), и я захохотал, как ребенок, и все подумали — над передачей, но я не стал их разубеждать; просто голова моя отныне принадлежала мне и только мне. Лопнул громадный радужный пузырь, разлетевшись тысячей шикарных брызг. Я вспомнил. Это было, как сладкий опийный толчок, как горячий укол в вену. Я вспомнил того человека, который остановил меня утром возле вокзала. Я вспомнил...

Но ведь он, кажется, погиб? Я ведь своими глазами читал отчеты по той катастрофе! Что за сказки?

А потом я шел по залитому искусственным светом переулку, сжимая в руках бутыль с финиковой водкой. Окончание вечера встречи не имело какого— либо значения. Друзья вывели меня за ворота и долго смотрели мне вслед; я часто оглядывался и махал свободной рукой, чтобы сделать им приятное. Я отказался от кибер— такси, и также не стал вызывать вертолет, решив совершить пешую прогулку. Писателю Жилину срочно нужно было охватить мыслью новые обстоятельства, а думал он обычно ногами. Где-то неподалеку рвалась пиротехника, нестройно звучали какие-то музыкальные инструменты, слышалось то ли пение, то ли вопли, иначе говоря, население безудержно веселилось, звуки приходили волнами и отступали, не мешая моим раздумьям... Итак, человек на вокзале и впрямь был мне знаком, хоть и порядком подзабыт за давностью лет, однако какой из него, к черту, Странник? Что за остряк сделал из наивного русского мальчика, готового красиво умереть, настоящего Героя, ломающего зубы силам света и тьмы? Который к тому же и впрямь давным-давно умер, если есть хоть, какая-то правда в похоронках. Наконец, что за шалун, безнаказанно играющий людскими судьбами, помешал нам встретиться во времена моих «Двенадцати кругов»? А кто вылепил героя из тупого и одичавшего межпланетника, то есть из меня самого, резонно возразил я себе. Кто заставил меня спрыгнуть с небес на землю? Правильный вопрос был не «кто виноват», а «что делать»...

Все-таки подумать писателю Жилину не дали. Переулок вывел меня на улицу, полную людей. Очевидно, здесь что-то праздновали, во всяком случае, происходящее сильно смахивало на карнавальное шествие, только без масок и без живых кукол. Шум стоял страшный: кто-то самозабвенно лупил в медные тарелки, кто-то трубил в трубы, кто-то бухал в барабаны, и все это несинхронно, вне мелодий и ритмов. Запускались ракеты, с душераздирающим воем улетавшие в небо, швырялись петарды на газоны. Демонстранты откровенно хулиганили. У многих в руках были пустые жестяные ведра и черпаки, которыми они дружно громыхали, перемигиваясь и перекрикиваясь, некоторые шли с детьми, и дети не отставали от взрослых, вовсю пользуясь дудками, свистульками, пищалками, гармошками. Одеты все были обыкновенно, и только на голове у каждого был напялен ночной колпак — вот такой потешный опознавательный знак.

Случайные прохожие с одинаково каменными лицами шагали вдоль заборов и стен. Я приостановился, чтобы окликнуть одного из таких полуночников:

— Эй, друг, кто эти весельчаки?

— Бодрецы, — гадливо сказал он, словно червивое яблоко надкусил.

В основании колонны медленно полз электромобиль с открытой площадкой вместо кузова. На площадке стояла женщина, царственно возвышаясь над всеми, — она делала руками движения, будто дирижировала, а к одному из ее запястий был пристегнут гигафон.