Она же считала, что так относиться к столь великому греху возмутительно и безответственно.

Возможно, так оно и было, но он ответил именно так.

Этот столь почитаемый и любимый мной старец часто беседовал со мной, пытаясь повлиять на меня кроткими и мудрыми речами и заставить меня преодолеть то, что, как он понимал, было страстью, способной поразить также и духовное лицо. Я охотно и смиренно выслушивал его, но это и единственное, что я мог сделать, желая показать, какую преданность и почтение я питаю к нему. Порадовать его по-настоящему я не мог. Я был совершенно бессилен пред лицом овладевшей мной страсти, и выбора у меня не было.

Моя мать заметила, что он потерпел неудачу, и поняла: этот кроткий, непритязательный человек не может сладить со мной и злым духом, овладевшим мной. Тогда она, воспользовавшись его кротостью и слабостью, стала непрерывно твердить ему, чтобы он переговорил обо мне с настоятелем церкви Святого Томаса, который был более всех ответствен за меня и мое поведение. И объяснила ему, что это его долг. Мало-помалу он и в самом деле стал уступать ей, хотя, во всяком случае, продолжал, как и прежде, отказываться. Но в своей ненависти ко мне и страстном желании отомстить и, как всегда, добиться своего она продолжала склонять его на свою сторону и ни на минуту не оставляла несчастного старца в покое. Можно было бы спросить самого себя, почему она так усердствовала. Она казалась одержимой, и мне наконец стало ясно, какой ужасный человек скрывался под ее внешне столь миролюбивой личиной. Было ясно, что ее уродливая материнская любовь перешла теперь в ненависть; она совсем не считалась с тем, что я ее сын, подобно тому как я не считался с тем, что она - моя мать. Мы в нашей лютой вражде совершенно походили друг на друга.

В конце концов старец уступил и взялся за это поручение, которое, как она говорила ему, должно было выполнить, но от которого он все же столь долго и упрямо отказывался.

Потом, увидев результаты своего поступка, он пришел в отчаяние и был совершенно сломлен, хотя всего лишь выполнил свой долг. Мне рассказывали, что потом он повторял все снова и снова: 'Не надо выполнять свой долг'. И видимо, это событие состарило его больше, чем многие годы тихой и мирной жизни. Он, видимо, никогда не простил себе самому, что стал его виновником.

Итак, этот поистине добросердечный человек, быть может один из немногих добрых людей в этом городе, где так много храмов, и священников, и верующих, и молящихся, и всякого рода религиозного сброда. И он-то, собственно говоря, и донес на меня, что стало причиной моего падения. Если можно это так назвать.

Теперь события бурно развивались, и судьба моя шла к своему завершению.

Прежде всего я был отстранен от должности, вначале тайно; одновременно мне было запрещено сообщать об этом кому-нибудь. 'Но вскоре это станет известно всем', - утешали меня.

Затем начали - также тайно - допытываться, что же произошло, каким образом возникла связь между мной и той женщиной и кто свел нас. Здесь пришлось коснуться и многих других весьма щепетильных и роковых вопросов, и патер Бенедикт, высокочтимый, но ловкий и опасный человек, вмешался в ход событий и в значительной степени определил их.

Он посетил свою духовную дочь и чрезвычайно кротко спросил ее, не отягощает ли что-либо ее сердце и не потому ли она столь долго не исповедовалась ему.

Если все обстоит именно так, он охотно выслушает ее и поможет ей примириться с Богом, потому что она очень дорога ему и он знает, сколь тяжело не иметь никого, кому можно довериться, какой это вызывает страх и беспокойство.

Более мудро воззвать к ней было бы невозможно, ибо на сердце у нее в самом деле было тяжко, и как раз по этой самой причине.