— Слушайте, ребята, я вдрызг разругалась со своими предками. Ничего, если я у вас переночую?

— Ну конечно, — сказал Ольф.

Ольга посмотрела на него и объяснила:

— Удобнее было бы, конечно, пойти к девчонкам, но не хочется будить их. Да, откровенно говоря, я терпеть не могу этих девчонок так же, как и они меня…

Это верно, девчонки не любили ее. Да и не только девчонки. Зато те немногие, с кем она по-настоящему была дружна, платили ей самоотверженной преданностью и готовы были для нее на все. Такими друзьями скоро стали для нее Ольф и Дмитрий.

Но это было потом, а в тот вечер они чувствовали себя не очень естественно.

Они хотели постелить ей на диване, но Ольга запротестовала:

— Нет, я уж лучше на полу лягу. Терпеть не могу все эти диваны и кровати, вечно ноги за что-нибудь цепляются. Мне бы одеяло, подушки ваши тоже конфискую, больше ничего не надо…

Утром Ольга быстро оделась, открыла окно и с наслаждением втянула ноздрями воздух.

— Хорош денек сегодня!

А день был обычный — серый, осенний… Ольга, кажется, любой день встречала так, как будто он специально для нее создан. По утрам она выглядела гораздо лучше, чем днем, и обычно сизоватый цвет лица был почти незаметен, и она казалась красивой. Совсем другое бывало по вечерам, и тогда никому в голову не пришло бы назвать ее красивой. А Ольга действительно была красива — четкие, отточенные черты лица, великолепные густые волосы, большие темные глаза я тонкие, словно нарисованные, брови.

Ни Ольф, ни Дмитрий не могли по-настоящему примириться с тем, что Ольга безнадежно больна и болезнь так уродует ее.

(Болезнь у Ольги была какая-то редкостная, неизлечимая, что-то вроде злокачественного поражения крови, Ольга толком не объясняла им, что это такое, лишь однажды небрежно бросила:

— По статистике только десять процентов таких больных доживают до тридцати лет. Так что кое-какие шансы у меня имеются.) Бывали дни, когда на Ольгу страшно было смотреть — лицо ее наливалось нездоровой сизой полнотой, кожа туго натягивалась, становилась неестественно гладкой и блестящей.

Но бывали и другие времена — месяца на полтора-два болезнь давала передышку, Ольга выглядела совсем здоровой и необыкновенно хорошела, красота ее становилась ослепительной. Тогда Ольга, по ее собственному выражению, начинала жечь свечу с обоих концов. Флиртовала направо и налево, дурачила своих поклонников, которые вдруг в изобилии начинали увиваться вокруг нее, и ни в грош не ставила их.

В первый год их знакомства Ольф, задумываясь о судьбе Ольги, порой просто поражался. Он никогда не видел ее мрачной или подавленной и иногда не мог поверить ее жизнерадостности, считая ее наигранной. Он не понимал, как можно быть такой непоколебимой оптимисткой, зная, что жить осталось каких-нибудь пять-шесть лет, самое большее — десять. И ее фразу, случайно оброненную в одну из тех редких минут, когда Ольга позволяла говорить о своем состоянии, он считал не совсем искренней и чересчур красивой. Ольга сказала: «Мои дела слишком плохи, чтобы я могла позволить себе такую роскошь — быть мрачной». Но потом он понял, что это отнюдь не было красивой позой.

Однажды вечером Ольга пришла к ним и положила перед ними рисунок. Они несколько минут разглядывали его. Дмитрий спросил:

— Как ты назвала его?

— Просто «Ветер».

Ветер бушевал на рисунке с такой силой и страстью, что хотелось поежиться и поднять воротник. Ветер гнул к земле могучие деревья, странные, фантастические, которых никогда и нигде не было, они цеплялись ветвями за землю, переплетались друг с другом, летели по воздуху, подняв к небу черные, узловатые корни.