|
.. В моем случае стена из того же гранита, что и у Юэнов, но не такая высокая. Отнюдь не такая. Даже не такая высокая, например, как стена, отделяющая самое Эви от ошивающихся возле ратуши безработных голодранцев. Для Эви я громоотвод. Для ее родителей — завидный жених. Ох, как небось эти белые пальчики, этот воркующий голосок усмиряли воинственного сержанта, умасливали, убеждали, что у нас дело идет к помолвке. Я откинул волосы с глаз и тяжко вздохнул. Кроме посягательств ее родителей, меня еще терзали догадки, как именно использовала меня Эви. Может, это я задерживаю ее после двенадцати? Может, это я увел машину Пружинки? Так-так, что еще? Чего она еще понавывязывала, рукодельница? Я не сомневался, что в случае надобности она соврет — недорого возьмет. Я и сам могу соврать в случае надобности. И тут уж она нагородит такого! Мне представилось кошмарное видение: сержант Бабакумб у наших дверей тискает треуголку и выпытывает у папы, каковы мои намерения. Я-то знал, каковы мои намерения, и Эви знала. Для семейной жизни они были слишком просты. Я пошел домой, обогнув ратушу с другой стороны, и стал очень тихо играть на пианино.
6
Относительно Роберта в тот вечер ходили самые разноречивые слухи. Одно было точно — он долго пробудет в больнице. Я загодя пошел на мост, рассчитав, что, если меня там будут видеть почаще, никто не заметит моих свиданий с Эви, во всяком случае не станет о них трепаться. Снова уже темнело, когда она появилась на улице. И подошла ко мне с жалкой тенью своей улыбки. — Совсем не расшиблась? Улыбка просветлела, но чуть покосилась. — Ты про чего это, Олли? Я не пойму. — Про вчерашнее. — Да я там... — Я тебя видел, Эви. На мопеде. Она вдруг дернулась, втянула голову в плечи. — Что с тобой? — Не знаю, озябла, наверно. Олли... — Ну? Она кинула взглядом вдоль улицы. — Ты ведь не скажешь, правда? — Зачем я буду говорить? Она улыбнулась нежно. Глубоко вздохнула. — Спасибо. Я саркастически расхохотался. — Как же! Ты ведь была со мной на мосту, да? Мы беседовали о музыке, о чем же еще! И потом гуляли по бережку, рыбок в банку ловили. Ты случайно своей матери полную банку рыбок не показывала, нет? — Я сказала только... — Ты сказала, что я возил тебя в Бамстед. Сказала, что я увел Пружинкину машину! Я тебя знаю! — Я смотрел ей в лицо, стараясь побольней уязвить. Это хоть было в моей власти. — Интересно, что еще ты сказала? Сколько нагородила вранья! Вытащила меня из постели среди ночи — такой милый мальчик этот Оливер, жаль, у него нет мопеда! — Все совсем не так, Олли. Мне было надо — надо! Как ты не поймешь! — Очень даже пойму! Да ты просто... Я оглядывал реку, дорогу, мутную темень леса на горе. Ни с того ни с сего мне вспомнилась мелодия из радиопередачи, и я пропел, проревел: — Ты как твои Савойские сиротки! Эви разразилась хихиканьем, от которого меня мороз пробрал по коже, и я смолк. — Ой, ну ты даешь, Олли! Смешной! Она хихикала, она хохотала, давилась. Она перегнулась над парапетом, цеплялась за меня обеими руками, выгнув шею. Я чувствовал, как она дрожит. — Смешной! Смешной! — Хватит, Эви. Господи! Да замолчишь ты или нет! Наконец она умолкла. Подтянулась, села торчком на парапет. Ароматно качнула гривой. Вынула что-то белое из-под браслетика под янтарь на левой руке, обмахнула лицо там и сям, сунула белый лоскутик обратно. Я против воли растрогался. И замаскировал этот свой недостаток мужественности, стараясь говорить как можно грубей: — А ты ловко отделалась! И как это тебя совсем не помяло? — Какая разница. |
