Прием еще не кончился, а я уже бродил взад-вперед по Бакалейной и нервничал. Я прошелся туда-сюда мимо изгороди из стриженой вероники, постоял, прислонясь к высокому забору у нас на задах. Я поглядывал вверх, на откос, на кручу кроличьего садка, ольшаник и за ними, выше, — те, наши деревья. Пробили церковные часы, и сердце у меня бухнуло и покатилось — вот сейчас выйдет Эви. Но она не появилась. Я все больше злился, дошел почти до самого Бакалейного тупика — ее не было. Я вышагивал взад-вперед по серебряной ниточке, я не мог с нее сойти, я постепенно понял, что к ней прирос, увяз, не сдвинусь, останусь тут, пока не загаснет день, если понадобится — всю ночь, если понадобится — останусь тут, пока брезжит хоть чуточная надежда.

И вот, когда мне стало казаться, что надежда свелась на нет, я увидел Эви. Она снова была наша местная достопримечательность и лучилась даже больше обычного. Она плыла, она улыбалась, открыв рот. Она явно обрадовалась при виде меня, потому что, когда я помахал ей рукой, она засмеялась, тряхнула черными волосами, сменила шаг на побежку. И опять поплыла, и с нею вместе плыл ее запах.

— Привет, Эви! Как ты долго!

— На уроке занималась.

— На уроке?

— Ну, ты знаешь. Секретарское дело.

— А-а! Старый Уилмот...

Эви хихикнула и вполне добровольно свернула на нашу тропу. Она сверкнула — или нет, осияла меня, так будет верней сказать — взглядом через плечо, и я пошел за нею.

— Стенография.

— И как у вас пишется «пневмония»?

— Еще чего!

Эви расхохоталась и припустила бегом, пока не запнулась на крутизне.

Деревья сомкнулись. Ветер протиснулся между мной и ее платьем, и нас обоих тучей накрыл запах жимолости. Я шел за нею шаг в шаг.

— В каком смысле — «еще чего»?

— Ну, там не медицина. Вообще.

Она снова расхохоталась.

— Просто он возьмет книгу какую и...

Нам преградила путь куманика. Мой нос был всего в нескольких сантиметрах от ее гривы. Я уже не знал, то ли это путаные привады лета, догоравшего в обступивших нас кустах, то ли запах ее тела. Насчет запаха неясно, но видеть я видел, как это тело шевелится под сине-белым ситцевым платьицем. И собственное мое тело напряглось. Я дернул ее за руку, повернул к себе и крепко поцеловал. Она, хохоча, отдернула губы.

— Нет! Нет! Нет!

Оттолкнула меня, хохоча, сверкая, сияя, благоухая, снова метнулась козочкой по тропе.

— Говорит, наподдаст мне, если не стану лучше стараться.

Я покатился со смеху, вообразив капитана Уилмота, с волчьим оскалом выбирающегося из своего электрического стула.

— Если только он тебя поймает. «Примкнуть штыки!»

— Говорит, мне самой даже понравится.

— Старый педрила! Ты бы сказала отцу!

Эви опять захохотала, тоном выше. Мы сошли с тропы в заросли. Я схватил ее, но, все хохоча, она увернулась и скрылась в кустах.

— Эви? Ты где?

Молчание. Только городские звуки с долины под нами. Я вслепую продрался сквозь кусты, и там она меня ждала — запыхавшись, сверкая. Я обнял ее, она меня оттолкнула обеими руками.

— Нет! Нет! Нет!

Из города летели: очень отчетливый звон медного колокольца и сиплые контуры крика:

— Эй! Эй! Эй!

Эви затаила дыхание.