— Ничего... нет... прекрасней... трубки.

И, не успев это произнести, она положила трубку обратно на полку и закурила сигарету. Вынула из футляра мою скрипку и смычок и показала, каких мест я не должен касаться грязными пальцами. И стала — моргая и слезясь от дыма — усаживать меня в правильную позицию для игры на скрипке.

С музыкантами приходится обращаться жестоко, если они сами не понимают, что музыка — дело жестокое. А ничего нет более жестокого, чем позиция для игры на скрипке. Выгнутая левая рука, неподатливым локтем прижатая к телу, запястье, вывернутое так, чтоб мизинец свободно захватывал четыре струны, — только поющий голос инструмента может все это искупить. Обнаружа скрюченный таким манером скелет, вы бы, конечно, решили, что это жертва опытного дзюдоиста, загубленная его роковым броском. До всякого поющего звука моей ли, ее ли скрипки Пружинка использовала мое детское тело как манекен, резко, по-мужски толкая, дергая и подпихивая мои суставы, — как манекен, которому, поразмыслив, она вручила мой безгласный пока инструмент.

Не успели меня закрепить в позе жертвы страшного дзюдоиста (музыки, музыки), как меня уже распрямили, а моя скрипка — прелестная вещица, так сиявшая, когда мы ее покупали в Бристольском пассаже, — была уложена в гроб. Пружинка надела мужской пиджак и пронзала булавкой плоскую шляпу, пока я бился над предметами моего облачения. И сквозь все щеколды, затворы и цепи она отвела меня к родительскому флигелю. Дамы пришли к соглашению, что впредь я буду сам отважно преодолевать этот путь. Мне оставили задание на дом: ежедневное возвращенье к позиции дзюдо — вывернутая левая рука, опущенный подбородок, поднятое плечо — в надежде на дальнейшее воссоединение с покуда немым инструментом.

В пятницу, юркнув под цепи, проскакав по газону, я вернулся к темной прихожей и, как мне было велено, постучался в дверь музыкальной комнаты. Пружинка выпустила большую девочку и впустила меня. На сей раз после упражнений в дзюдо она настроила мой инструмент и велела пилить беззащитные струны. В награду она взяла свою скрипку и сыграла гамму, иногда попадая пальцами не туда, так что я не мог удержаться от смеха. Пружинка смотрела на меня сверху вниз, суровая, как ее юбка, покуда не улеглась моя веселость. И заставила меня в точности повторить все за нею.

— Снова, Оливер, снова! Неужели ты сам не слышишь! Слушать надо!

И она хватала меня за пальцы. Наконец, сбежав по щеке, на темный лак моей скрипки упала слеза.

— Что такое? Тебе нехорошо?

Дернулась прочь, остановилась от меня в двух шагах. И уронила голос до негодующего шепота:

— Может быть, тебе надо выйти?

Да, мне хотелось выйти. Но я только и мог, что молча кивнуть. Пружинка засуетилась. Быстро отложила в сторону мою скрипку. Нырнула во тьму, извлекла подсвечник, зажгла от газа свечу.

— Идем.