Пружинка склонила голову, глянула искоса, улыбнулась. Пошлепала одной замшевой перчаткой о другую.

— Ну, мистер...

— Генри, мисс.

— У вас же прекрасный лирический тенор!

— Спасибо, мисс, — сказал Генри. — Такой комплимент, и еще от настоящего музыканта! Так и передам в Барчестере кому следует, и придется им взять меня в хор, куда они денутся! Да уж, что наша жизнь без музыки...

— Музыка, — сказала Пружинка. — Ах...

Это «Ах» было не грачиное граканье мистера Долиша — гораздо нежней. И она прибавила так, будто мы не в автомобиле, а в церкви:

— Мой отец всегда говорит: «Рай — это музыка».

Генри убежденно тряхнул фуражкой.

— Анекдот про Дая Эванса  знаете, мисс? Попадает он, значит, в рай, а там хор. Сопран пятьдесят тысяч, пятьдесят тысяч контральт, пятьдесят тысяч басов, а тенор только Дай Эванс один. Вот заводят они аллилуйю, а дирижер палочкой постучал и говорит: «Минуточку, говорит, тенор все заглушает. Дай Эванс, поубавь-ка, будь настолько любезен».

Анекдот поразил Пружинку, как нас поразил тот первый вопрос Генри. Она тряслась, каркала и, подняв замшевую перчатку, хлопала себя по пучку. Но вот она затихла, и я увидел, что Генри тоже начал трястись, подавляя кашель: кх-кх-кх.

— Извиняюсь, мисс, — сказал он, наконец перестав кашлять. — Видно, это от газа последствия. А теперь послушайте, мисс, что я вам скажу. У меня сегодня короткий день. Так что вы дайте мне, во сколько бы вам встали билеты — ну там, на бензин, — а я отвезу вас с детишками обратно в Стилборн, как в Барчестере освободитесь.

Тут уж с молчанием на заднем сиденье было покончено. Мы заорали хором, чтоб она соглашалась. И она согласилась — ради нас, и смеялась, и мы по пригороду Барчестера катили к снятому в «Золотом шаре» для такого случая залу.

Этот мой первый экзамен навеки определял наши взаимоотношенья с Пружинкой. Ибо, сыграв наконец свой дикий отрывок из Баха — да-диди-да, да-диди-да, — я разревелся от унизительного уродства извлекаемых мною созвучий. Потом, хлюпая, я сыграл гамму, ставя пальцы на сверкающие места, чтоб удержать скрежещущие тона от разлада. Завывая, я со скучливой уверенностью определял интервалы и даже называл экзаменатору его первую ноту сразу до всякого интервала, ужасно торопясь поскорее отделаться.

— И нечего плакать, — сказал он. — И, между прочим, по-моему, у вас абсолютный слух.

Я ушел, все еще всхлипывая. Когда я иссяк, мы уже готовы были снова тронуться в путь.

На сей раз Генри говорил об автомобилях.

— Вам бы маленькое авто заиметь, мисс. Сейчас леди многие сами на авто разъезжают.

Нас отвлекали дорожные впечатления — а меня вдобавок скромная гордость, что единственный из экзаменуемых я вызвал переполох, — и, только проскочив Старый мост и покатив по Главной улице к Площади, я наконец услышал, что говорит молодой человек:

— Какое тут беспокойство, мисс. Я, значит, погляжу, что да как, и вам в случае чего сигнализирую. А водить — это я вас в два счета выучу, мисс. Да чего там, мисс, я ж с удовольствием.

Мы остановились у цепей перед эркерным окном. Генри выскочил и, покашливая, помог выбраться Пружинке. Она нас оглядела.

— Милли. Тебе далеко идти. Зайди, выпей молока с печеньем. Мистер...

— Генри, мисс.

— Вы были так любезны.