— Этого мало! — Леди Дредд неожиданно для себя взяла жесткую руку падре Патрика и сжала в своей руке. — Я ведь ни разу по-настоящему не благодарила вас за все, что вы сделали для всех нас… для всех таких, как я!

— А что такого особого я сделал? — искренне удивился добросердечный монах. — Доносы не пишу? Ну, так и губернатор, и все здешние власти очень мирно уживаются с пиратами. Только я не беру денег. Беру, но не для себя, а для обители и лишь у тех, кого не считаю законченными негодяями.

— В таком случае я, как еще не законченная негодяйка, тем более должна вас благодарить. Вы единственный служитель Церкви, кто молится о нас, причем не за мзду, а думая о наших грешных душах!

— Но ведь это — долг, возложенный на меня Господом! — пожал плечами падре. — Как могу я не исполнять Его повеления?

— О, только не говорите, что все исполняют этот долг так же, как это делаете вы!

Монах ласково сжал руку девушки и заглянул ей в глаза:

— Почти все, милая леди! Почти все, кто бы и что бы вам ни говорил. Да, и мы, служители Божии, всего-навсего люди. Мы тоже подвержены страстям, искушаемы, а значит, тоже грешны. И все же близость к ежедневно происходящему в алтарях чуду святой мессы не может не менять даже самую опустошенную душу. В большинстве своем священники, монахи действительно верующие люди, хоть враги Божии и пытаются из века в век внушить пастве, что это не так, и всячески опорочить служителей Церкви. Увы, многие из нас грешны фарисейством, и это мешает таким пастырям искренно молиться за самых заблудших чад Святой церкви. Я не таков, возможно, оттого, что был военным, оттого, что сам убивал людей. Я знаю, что такое каяться в убийстве, пускай даже и вынужденном. Поэтому мне легче молиться за разбойников. Я сам почти разбойник.

Вероника покачала головой:

— Это очень большая разница, святой отец: убивать на войне и убивать во имя грабежа.

— А на войне мало грабят? — Улыбка падре Патрика вновь обезоружила и успокоила девушку. — Присяга освобождает воинов от необходимости каяться в том, что они стреляли во врагов. Но освобождает ли от ответственности за убийство? И кто больше заслуживает оправдания: пираты, которые получали патенты английского правительства, разрешавшие нападать на испанские корабли, или тот, кто вступил на этот преступный путь ради воздаяния, ради отмщения за совершенное некогда страшное зло?

— Это вы обо мне? — спросила Вероника.

— Не только. Думаешь, ты одна каялась мне в том, что встала на преступный путь ради мести? Таких исповедей я выслушал немало. Не знаю, кто был до конца искренен, а кто все же хоть немного, но лгал? Богатство, знаешь ли, сильно искушает душу.

Она вспыхнула:

— Вы… Вы думаете, что я…

— Нет! Ты говорила и говоришь правду.

Несколько мгновений Вероника колебалась. Краска и бледность вновь сменили друг друга на ее щеках. Потом она тихо произнесла:

— Падре! То, что я сейчас узнала… У меня возникли такие страшные сомнения, что я боюсь в них признаться!

Монах неожиданно вновь взял ее за руку, привлек к себе и провел ладонью по растрепанным черным кудрям.

— Не признавайся, дочь моя. Я догадываюсь, какие мысли пришли тебе в голову. И не советую сразу гнать их прочь. Ты можешь все это проверить. Только прошу: не поддавайся сразу же ни гневу, ни отчаянию. У тебя есть цель, верно? Осуществи ее, тем более что это осуществление послужит ко всеобщему благу. Со всем остальным разберешься потом. И, кто знает, возможно, ты поймешь, что твои нынешние сомнения и не стоят того, чтобы, закончив одну войну, начинать новую?

Несколько мгновений Вероника молчала.