И. Фрумкиным. И т. д. Откуда все эти убеждения, что сцементировались в смелые позиции? Уверен, исток от «Тихого Дона» с его неприятием неправедной политики расказачивания; напомню, что ее поддерживал Сталин.
С такими ощущениями я и воспринимаю всю переписку в пору голодомора и коллективизации. Казалось бы, ничего об ответственности Центра, но вдруг — а вдруг ли?! — в письмах фамилии председателя СНК Молотова и председателя ВЦИК Калинина. Или рассказывает Сталину, автору Закона, что горько назван в народе «Законом о трех колосках», как колхозники пренебрегали им, суровейше карающего — вплоть до смертной казни! — за кражу даже небольшой толики зерна. Здесь, к примеру, в письме 1932 года нет видимых обобщений — зато в «Они сражались за родину» обличал этот Закон за неоправданную жестокость.
Продолжу тему противопоставничества писателя и вождя: оценки репрессий. XVIII партсъезд (1939 г.). Сталин в докладе говорит об интеллигенции, оправдывая ее изничтожение: «Интеллигенция в целом кормилась у имущих классов и обслуживала их. Понятно поэтому то недоверие, переходящее нередко в ненависть, которые питали к ней революционные элементы нашей страны, и прежде всего рабочие». Кормилась… недоверие… ненависть… Шолохов в речи: «Есть еще одна категория писателей, которых «награждали» ссылками в Сибирь и изгнанием, их привязывали к позорным столбам, их отдавали в солдаты, на них давили всей тупой мощью государства, наконец, попросту их убивали руками хлыщей-офицеров. А у нас этих писателей-классиков чтут и любят всем сердцем…» Чтут… любят…
Еще тема — партия и литература. В материалах, которые вызволил из небытия Ю. Мурин, не раз о том, как трудно работалось писателю, как издевались над ним, стремясь обратить в официальную веру. Шолохов велик не только тем, что сопротивлялся попыткам карежить романы. Он находил мужество, чтобы обличать сам по себе партлитпроизвол, — отмечу, что начинал это еще при жизни Сталина. Статья «За честную работу писателя и критика» (1934 г.) — сколько же в ней крамолы! В канун I съезда писателей объявил о неприятии зарождающегося «литвождизма» и осудил порядки, когда «ничтоже сумняшися» объявляют романы «лит. вождей» «монументальными памятниками нашей великой революционной эпохи». Он предостерегал апологетов соцреализма: «Плох был бы тот писатель, который приукрашивал бы действительность в прямой ущерб правде…» Свое сопротивление многим официальным установкам не прекратил с приходом к власти новых правителей — Хрущева и Брежнева. Напомню о его речах 1954 года на писательском и на партийном съездах. Потребовал покончить со сталинщиной в своем профессиональном цехе — навязывание «актуальных» тем, «властолюбие», «администрирование»…
Еретиком оставался до конца жизни. Упомяну, как он, страдающий от смертных болезней и травимый очередной волной обвинений в плагиате при пассивности властей державных и писательских, надиктовывал младшему сыну едва ли не политическое завещание. Сформулировал свое видение причин, что привели к культу личности. Высказывал убеждения, что в сущности гражданская война никогда и не прекращалась. Протестовал против попыток прервать связь поколений. Защищал Мелехова от обвинений, что он «отщепенец» и «враг», отстаивая тем самым право человека искать Правду…
Был ли любимцем?
Сам факт того, что Сталин не пресек переписку, иные свидетельства общений, нередко с проявлениями заботы и внимания (помог Дону хлебом в голодомор, разрешил печатать два романа, спас от ареста), могут породить впечатление о доброжелательном отношении Сталина к Шолохову. Убежден в другом: то был во всем политический расчет! Далее некоторые примеры. |