|
Один человек якобы поклялся приковать цепью одну гору к другой, и, говорят, цепь эта провисела века, как памятник его загадочному безрассудству. Другой поклялся, что с завязанными глазами доберется до Иерусалима, и умер на пути в святой город. Не сразу приходит в голову, что два эти подвига, если судить о них строго рационально, не менее безумны, чем поступки, описанные выше. Ведь горе не свойственно передвигаться в пространстве, а потому нет необходимости сажать ее на цепь, как собаку. Точно так же не сразу сообразишь, что человек, отправляющийся в Иерусалим на условиях, при которых его благополучное прибытие туда выглядит весьма проблематичным, оказывает тем самым высокую честь месту своего назначения.
Однако во всех этих случаях обращает на себя внимание одна любопытная вещь. Если бы люди вели себя таким же образом в наше время, мы бы расценили их поведение как символ «декаданса». Но эти люди вовсе не были декадентами; напротив, их отличало завидное душевное здоровье, вообще характерное для того здорового времени. На это можно было бы возразить, что нормальные люди вели себя как безумцы под прихотливым воздействием религиозных предрассудков. Но и этот аргумент несостоятелен, ибо даже в самых земных, чувственных жизненных сферах, таких, как любовь и страсть, средневековые принцы проявляли то же безумие и опрометчивость в своих клятвах, то же нездоровое воображение, то же странное самопожертвование. И тут мы сталкиваемся с противоречием, объяснить которое можно, лишь проникнув в самую суть этого явления. Если мы рассмотрим природу обетов со всей обстоятельностью и глубиной, мы поймем, что не только абсолютно естественно и даже разумно поклясться заковать горы цепью, но было бы чистым безумием такой клятвы не давать. Человек, дающий обет, подвергает сам себя тяжкому испытанию. Однако опасность заключается в том, что он это испытание может не выдержать. В наше время страх за себя, за свою слабость и непостоянство угрожающе растет, и страхом этим вызвана, в сущности, неприязнь к опрометчивым клятвам. Современный человек воздержится от обещания пересчитать листья на каждом третьем дереве в Холланд–Уолке не потому, что это глупо (он делает вещи куда глупее), а потому, что твердо знает, что, отсчитав триста семьдесят девять листьев на первом же дереве, он так устанет от этой процедуры, что единственным его желанием будет отправиться домой и выпить чаю. Иными словами, у нас возникает страх, что к моменту выполнения обета мы становимся, используя привычное, но и весьма показательное сочетание, другим человеком. Что еще лежит в основе декаданса, как не страшная сказка про человека, который непрерывно превращается в других людей? То, что Джон Патерсон в понедельник с готовностью превращается в некоего генерала Баркера, во вторник — в доктора Макгрегора, в среду — в сэра Уолтера Карстерса, а в четверг — в Сэма Слагга, может показаться сущим кошмаром, но этот кошмар и есть современная культура. Один великий декадент, которого уже нет в живых, некоторое время назад написал стихотворение, в котором в полной мере выразил дух современной культуры, заявив, что способен, находясь на тюремном дворе, проникнуться чувствами человека, поднимающегося на эшафот: Прожив две жизни за одну, Умрешь двумя смертями . Подобные рассуждения кончаются тем, что декадентов охватывает столь необоримый страх перед нереальностью существования, по сравнению с которым даже физическая боль покажется блаженным отдохновением. Самый адский ад, который только можно себе вообразить, — это вечное лицедейство без единого, даже самого крошечного антракта, в который можно было бы вновь почувствовать себя человеком. И в этот ад собственноручно ввергают себя декаденты, эстеты, поборники свободной любви. Постоянно подвергаться опасностям, которые нам не угрожают, давать клятвы, которые нас ничем не свяжут, бросать вызов врагам, которые нам не страшны, — вот фальшивая тирания декаданса, которая зовется свободой. |
