Я воротился в октябре с начатым за границей романом "Преступление и наказание" и войдя в сношение с "Р<усским> вестником", от которого и получил несколько денег вперед. Теперь заметьте хорошенько: по написании летом контракта с Стелловским, я прямо сказал Стелловскому, что я не поспею написать ему роман к 1-му ноября 65 года. (6) Он отвечал мне, что он и не претендует, что он и издавать не думает раньше как через год, но просил меня, чтобы я к 1-му ноября 66-го года был аккуратнее. Всё это было на словах и между четырех глаз, но страшные неустойки, если я манкирую к 1-му ноябрю 66 года, остались в контракте. Я знал, что он этими неустойками воспользуется, если я манкирую. Но заметьте себе: если б я и манкировал в оба срока, то есть к 1-му ноября 65 и 66, (7) то во всяком случае по смыслу контракта я не подвергался и не могу подвергнуться за это главной неустойке (в 3000) в силу последнего пункта контракта. Там именно обозначено, что если я не поспею доставить рукопись к 1-му ноября 65, (8) то плачу столько-то или продавать сочинения мои Стелловский может год или два лишних (9) (забыл, как именно обозначено в контракте). Но так как я против этой пени в два года лишних (или как там) не восстаю и согласен, то я, стало быть, исполняю в точности пункт условия, стало быть, не подлежу никак главной неустойке в три тысячи.

Всё это замечаю на случай. Стелловский ужасный крючок, и наверно руководствовать его будет в нашем деле Бочаров. Прибавлю Вам, что Стелловский обещал мне тогда вполне, что отнюдь не намерен пользоваться штрафом с меня, обозначенным в контракте, если я не поспею к 1-му ноября 65 года, (10) но сказано это было на словах и между четырех глаз. Теперь он наверно подымет претензию, то есть что я к 1-му ноября 65 года (11) не доставил. Ну и пусть его пользуется двумя годами лишних продажи, но ведь и только.

(NB. Он еще имел право по этому варварскому контракту перепечатывать повести отдельно и пускать в продажу, но с известными условиями, обозначенными в контракте. Меня наверно уверяли, что он нарушал условия нагло (наприм<ер>, в числе экземпляров) и уже за это одно подлежит неустойке в три тысячи. Но как сосчитать его, как изобличить? Средств нет.) Зато я употребил все усилия, чтоб поспеть к 1-му ноября 66 года, и поспел. Кажется, 31 октября, в 11 часов вечера, я, не зная, как поступить с рукописью написанной для Стелловского повести, заехал к мировому судье Фрейману (какого участка, не помню, и есть ли теперь Фрейман мировой судья - не знаю). Я потому не посовестился заехать к незнакомому человеку так поздно, что был убежден, что этот Фрейман мой школьный товарищ по Инженерному училищу. Но оказалось, что это был его брат (наверно, этот мир<овой> судья Фрейман помнит мое посещение). Я сказал ему, что приехал спросить его совета, как мне поступить с рукописью, и изъяснил ему дело. Он посоветовал мне сдать прямо в Часть и взять в Части расписку, а уж они завтра, 1-го числа, снесут к Стелловскому и возьмут с него расписку в получении рукописи. Я так и сделал. Но вот что забыл: в какой Части? В той ли, где жил сам я (в Столярном переулке в доме Алонкина), или в той, где жил Стелловский. (NB. NB. Мне думается, не одна ли и та же эта Часть, ибо Стелловский жил от меня близко.) Расписку эту Вам теперь посылаю. Вся она писана моей рукой, кроме подписи пристава. Но тут даже не обозначено, какой Части пристав, и разобрать нельзя его фамилии. Но все-таки ведь документ. Я думаю, что я был именно в своей Части. Я знаю, что расписку в получении романа в рукописи они в тот же день получили. Но где теперь эта расписка не знаю. У меня ли и я затерял ее? Не думаю. Вероятно, осталась в Части.

Знаю еще, что не сам Стелловский расписался в получении, а его артельщик или что-то вроде его приказчика в магазине Стелловского.