Насчет же Вашего намерения извлечь из моего романа драму, то, конечно, я вполне согласен, да и за правило взял никогда таким попыткам не мешать; но не могу не заметить Вам, что почти всегда подобные попытки не удавались, по крайней мере вполне.
Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм искусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыслей, так что одна мысль не может никогда быть выражена в другой, не соответствующей ей форме.
Другое дело, если Вы как можно более переделаете и измените роман, сохранив от него лишь один какой-нибудь эпизод, для переработки в драму, или, взяв первоначальную мысль, совершенно измените сюжет?.. И, однако же, отнюдь прошу не принимать моих слов за отсоветование. Повторяю, я совершенно сочувствую Вашему намерению, а Ваше желание непременно довести дело до конца мне чрезвычайно лестно... Еще раз извините мой поздний ответ, - но виноват без вины.
Адресс мой, на всякий случай: Петербург, Серпуховская улица, дом № 15.
Примите, княжна, уверение в глубочайшем моем уважении. Ваш покорнейший слуга
Федор Достоевский.
439. А. А. РОМАНОВУ (наследнику)
28 января 1872. Петербург
Ваше императорское высочество
милостивейший государь,
Осмеливаюсь еще раз писать к Вашему высочеству, а вместе с тем почти боюсь выразить мои чувства: одолжающему, с сердцем великодушным, почти всегда несколько тяжела слишком прямо высказываемая благодарность им одолженного, хотя бы и самая искренняя. Чувства мои смутны: мне и стыдно за бывшую смелость мою, и в то же время я исполнен теперь восхищения от драгоценного внимания Вашего высочества, оказанного просьбе моей. Оно дороже мне всего, дороже самой помощи, мне оказанной Вами и спасшей меня от большого бедствия.
С чувством беспредельной преданности осмеливаюсь пребыть Вашего императорского высочества покорнейшим слугою.
Федор Достоевский.
28 января 1872 года.
440. С. А. ИВАНОВОЙ
4 февраля 1872. Петербург
4-го февраля/72.
Дорогой друг мой Сонечка, Вы на меня не сердитесь, что я до сих пор молчал. Дела были плохи и даже до того хлопотливы, что поневоле ни о чем, кроме них, не думал. Голова трещала. Теперь вдруг, благодаря одному случаю, дела мои в одном отношении поправились, не знаю только, до какой степени, совсем или нет? Получил денег и удовлетворил самых нетерпеливых кредиторов. Но совсем еще не расплатился, далеко до того, хотя сумму получил не малую. Как я ее получил, о том скажу когда-нибудь после.
Вторая часть моих забот был роман. Правда, возясь с кредиторами, и писать ничего не мог; но по крайней мере, выехав из Москвы, я думал, что переправить забракованную главу романа так, как они хотят в редакции, все-таки будет не бог знает как трудно. Но когда я принялся за дело, то оказалось, что исправить ничего нельзя, разве сделать какие-нибудь перемены самые мелкие. И вот в то время, когда я ездил по кредиторам, я выдумал, большею частию сидя на извозчиках, четыре плана и почти три недели мучился, который взять. Кончил тем, что все забраковал и выдумал перемену новую, то есть, оставляя сущность дела, изменил текст настолько, чтоб удовлетворить целомудрие редакции. И в этом смысле пошлю им ultimatum. Если не согласятся, то уже я и не знаю, как сделать.
Александр Александрович заходил два раза и всё молчал. Он сыскал квартиру, а искал ее долго. Может, зайдет в воскресение. Не знаю, когда Вас увижу. Наша идея - чуть весна и выехать из Петербурга. А потому очень повторяю просьбу мою: если возможно, скорее осведомиться насчет возможности нанять в деревне и уведомить нас, чтобы мы знали заблаговременно. А лето в деревне нам почти необходимо для поправления здоровья Любы. На Петербург же надеяться нечего, тут здоровья не поправишь. |