|
Ну что ж, воротился и особенной загадки не нашел; всё в два-три месяца поймешь снова. Но вообще эта поездка за границу была, с моей стороны, большой нерасчет: я думал, отправляясь прожить за границей года два, написать роман, продать, нажить денег, заплатить долги (еще после журнала остались) и воротиться уже человеком свободным, да еще поправив здоровье. И что ж? Долги только увеличились, здоровье (то есть падучая) несколько поутихли (1) против прежнего, но радикально не вылечился, а между тем народились дети, и чем дальше, тем тяжеле было подняться с места, чтобы ехать в Россию. Вошел опять в страшные долги, но наконец кончил тем, что воротился - и вот моя эпопея с одной стороны.
Я всего здесь еще полгода. Дописываю последнюю часть романа, который печатаю в "Русском вестнике", и как допишу, к лету, хочется поехать (имею в виду) в деревню, в губернию (в Тульскую), чтоб поправить здоровье моей Любочки. Всё в порядке, но такая худенькая, а я ее люблю больше всего на свете. Вот Федька (здесь родился шесть дней спустя по приезде (!), теперь шести месяцев) так наверно получил бы приз на лондонской прошлогодней выставке грудных младенцев (только чтоб не сглазить!). Нет, нам нужно повидаться и поговорить. В уме у меня съездить на Восток (Константинополь, Греческий архипелаг, Афон, Иерусалим) и написать книгу. Готовлюсь, то есть читаю. Поездка потребует менее года, а написать хочется многое, да и книга окупит. Не покидайте меня, дорогой, незабвенный друг. Ведь Вы (2) мой благодетель. Вы любили меня и возились со мною, с больным душевною болезнию (ведь я теперь сознаю это), до моей поездки в Сибирь, где я вылечился. Желал бы я знать, что у Вас теперь в душе и в сердце, чем заняты, как смотрите кругом, чего желаете? Пишите, пишите, хоть изредка. Письма глупая вещь, я согласен, ничего не выскажешь, но что-нибудь да расскажешь, и таким образом хоть что-нибудь да узнаешь о бывшем друге. Я Майкова вижу часто и передам ему о Цейдлере при первом свидании (мне кажется, что Цейдлер в Москве или около Москвы.) Вообще моя жизнь теперь трудовая. Пишется трудно и пишу по ночам. Но жить уединенно здесь нельзя, даже и работающему. Вот почему вижу и старых знакомых, знакомлюсь и с новыми. Жена Вам очень кланяется и очень обрадовалась, что Вы отозвались. Она слишком много знала о Вас через меня еще и прежде и считает Вас (с одного взгляда в Москве) самым лучшим моим доброжелателем. Радуюсь, что как раз теперь при деньгах, и спешу выслать мой долг сто рублей. Не браните, дорогой друг, что раньше не высылал: почти всё не было, за границей жил ужасно экономно, а когда было - то или не знаю Вашего адресса, или улетят так скоро, что и не опомнишься. Но, возвращая, еще раз благодарю. Эти 100 руб. решительно поддержали нас в свое время в Женеве, До свидания. Жду непременно от Вас письмеца. А может быть, летом и свидимся. Эх, хорошо бы было! На всю жизнь Вам искренно преданный и очень любящий Вас Федор Достоевский. Жена очень Вам кланяется и просит об ней вспомнить. Адресс мой: Серпуховская улица, № 15, близ Технологического института. NB. Не надо в доме Архангельской. (1) так в подлиннике (2) далее было: почти
442. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 16 февраля 1872. Петербург
Многоуважаемый Яков Петрович, Не посетите ли Вы меня завтра (в четверг 17 февраля) вечером по поводу Федора Тирона, чем сделаете мне великую честь и чрезвычайное удовольствие. У меня будут только близкие, все Вам известные. Вам искренно преданный Ваш Федор Достоевский. (Серпуховская улица, № 15, близ Технологического института.)
443. H. H. СТРАХОВУ 16 февраля 1872. Петербург
Многоуважаемейший (слог Владиславлева) Николай Николаевич, не сделаете ли Вы мне чрезвычайного одолжения передать мою всепокорнейшую и убедительнейшую просьбу Николаю Яковлевичу Данилевскому пожаловать завтра ко мне вечерком всё по поводу того же Федора Тирона. |
