Никогда не написал бы такого длинного письма, если бы не машинка. Так что вы должны тем более меня простить за американизацию переписки.

Кланяйтесь маме и передайте, что все будет зависеть от того, насколько руководители просвещения окажутся не идиотами и не побоятся передать одну школу в руки свободной инициативы. Но когда у нас в России уважалась инициатива? А пока не будет простора инициативы, никогдпа не будет новой школы. Это истина. Если Крюков мне не удастся, а это можно предсказать наверняка, мама должна переехать ко мне. Сначала ей покажется здесь не по себе, но, когда привыкнет, сама будет рада, что переехала. Мы с нею займем совершенно отдельную квартиру, достанем прислугу и будем жить припеваючи.

На пасху я почти наверняка буду в Крюкове, приблизительно на 4-5-й день. Помешать могут только очень экстренные дела.

Кланяйтесь Виктору и ребятам и скажите, что я и в самом деле рад, что на земном шаре еще живет такой человек: Виктор Сугак.

Будьте здоровы. Пишите. Интересно все-таки, как окончится моя кандидатура, хотя это еще не скоро выяснится.

Ваш Антон Макаренко.

Л. Н. Никифировой

15 августа 1923

Лидия Николаевна!

Я принужден после долгого размышления обратиться к Вам с этим письмом, так как не хочу подвергать Вас и себя всем случайностям беседы, которая никогда у нас не может удасться по многим причинам.

Главный момент, вокруг которого приходится все время вертеться моей работе и моим нервам, - это организация Вами или при ближайшем Вашем участии некоторой, простите за выражение, "конспиративной квартиры". Не подумайте, что я здесь имею в виду в самом деле Вашу личную квартиру. Это только описательное выражение. Факт заключается в том, что лица из среды воспитателей, наименее полезные как работники, больше того, просто явные лодыри, люди, вредные для нашего дела, сгруппировались сейчас вместе с Вами.

По совести говоря, я не могу иначе отнестись к поведению Головнина#1, как только с отвращением. Я могу перенести вид какого угодно сопротивления, но не переношу, когда это сопротивление идет со стороны полной никчемщины, чего-то такого, что не может быть представлено как сила даже в самой малой степени. Головнина я полтора года только терпел, снисходя к его нужде. Он не имел в себе достаточно гордости, чтобы заметить это и работать. Человек этот настолько органически ленив и бесполезен, что даже не дает себе труда заболеть самолюбием. К тому же у него есть благородный выход обьявить, что он натура художественная, что колонистская работа не по его великой душе, что он вообще приспособлен к чему-то совершенно превыспреннему и только в такой превыспренней области он будет работать. Это не мешало ему, впрочем, получать жалованье и занимать место, на котором мог бы сидеть более полезный и менее превыспренный работник. Поверьте, что на всяком месте Головнин будет таков, потому что он прежде всего лентяй.

Его отношение к работе было всегда безобразным, но в последнее время оно стало еще и нечестным. Такая же художественная натура Снарский#2. Я очень не хочу вмешиваться в жизнь художественных натур. Пусть себе живут как хотят, услаждают слух стихами и прозой кого хотят, но там, где совершается самоотверженная, опасная и горячая работа, - им не место. В последнее время они по утрам уже дышат перегаром, они наполнили колонию смрадом... пикантных разговоров, но работа их жалкая, смешая и даже у хлопцев ничего, кроме презрения, не вызывает. И какая удивительная игра природы: именно они - эти паразиты, люди, не способные отдаваться делу, не способные пережить заботу, серьезную ответственную заботу о детях, которых они не способны любить, которые для них далеки, именно они за моими плечами усиленно разговаривают.