Он отпустил меня, откинул голову, закрыл глаза. Его тело снова обмякло и соскользнуло с трона. На этот раз он действительно был мертв. Я посмотрел на свою руку, не увидел никаких следов укуса. Просто чистая, гладкая кожа. Однако словно слабый ток пощипывал правую часть моего тела.

Я выпрямился, не выпуская подаренное мне перо.

Чиновники наконец оживились. Ряд за рядом они падали на колени, кланялись мне, будто присягая на верность на одном из фашистских сборищ. Я ощущал силу уже не только в правой, но и в левой части тела. Эта сила придавала мне ни на что не похожие уверенность и ощущение благополучия.

Я все еще сжимал перо. Чиновники все также низко мне кланялись.

Испытание! Я мог делать все, что хотел. Все зависело от меня.

Я заколебался.

Я мог сделать много добра.

Нет!

Власть развращает, сказал я себе. Абсолютная власть развращает абсолютно.

Я огляделся по сторонам, нашел лист бумаги, не пропитанный кровью-чернилами, и тем писчим пером написал письмо.

Всем, к кому это может иметь отношение.

Я запечатал письмотеку. Никто не может войти в нее. Никто не может просмотреть ее содержимое. Все Писатели Писем теперь свободны и могут делать все, что хотят; они больше не служат фирме. Фирма распущена. Они могут вернуться к своей прежней жизни. Я желаю им добра.

Я подписал письмо своим именем.

Я не знал да и не мог узнать о результатах. Многие из знакомых мне Писателей Писем проживали в других местах, в другие времена. Возобновится ли их жизнь с того момента, когда они ее покинули, или люди из прошлого вдруг окажутся в современных Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе? Но это меня уже не касалось. Я сделал свое дело. Моя роль сыграна. Пока я жив, я больше не напишу ни одного письма. Я покончил с эпистолярным творчеством раз и навсегда. Я бросил писчее перо…

И мир зашатался.

Чиновники исчезли также неожиданно, как появились. Не осталось ни одного из кланявшихся мне мужчин. Откуда-то издалека послышались крики. Крики радости, сказал я себе, хотя и не был в этом уверен. Крики Писателей Писем, освобождающихся от оков, как я попытался убедить себя, крики людей, возвращающихся к нормальной жизни в реальном мире. Теперь они будут использовать свои таланты, чтобы привлекать к себе возлюбленных, и жаловаться на не очень качественные развлечения, и вообще делать все, что их душам угодно.

А может, кричали те чиновники, возвращаясь в свой ад.

И это меня устраивало.

Отверстие в стене и письмотека за ним исчезли. Исчезли и трон, и труп монстра у его основания. Пропитанные чернилами газеты удивительным образом трансформировались в ковер.

Я вернулся в домик Эдсона.

На рабочем столе в кухне надрывался сотовый телефон. Я схватил его, больше не опасаясь звонившего, больше не прячась ни от кого и ни от чего. Звонил Эдсон. Он обрадовался, услышав мой голос, сказал, что очень обо мне тревожился. Читая между строк, я понял, что он тревожился не за мою или свою безопасность, а за мое душевное здоровье. Я спросил, не читал ли он в газетах, не видел ли по телевидению сообщений об убийстве моей матери. Он ответил отрицательно и осторожно намекнул, что, вероятно, я ошибся, что должно быть какое-то другое объяснение. Я не рассказал ему о залитых кровью полу и стенах, но предположил, что он, возможно, прав, что я действительно мог ошибиться, однако свяжусь с полицией и выясню, что на самом деле произошло.

Разговор с Эдсоном помог мне успокоиться, приспособиться, осознать реальность окружающего. Вспомнилось, как мы подростками болтали по телефону, ругали ненавистных учителей, обсуждали девчонок, которые нам нравились. Я наслаждался простым человеческим контактом и впервые на своей памяти чувствовал себя свободным, свободным от неведомых преследователей, свободным от назойливой веры в необходимость сочинять письма, свободным от убеждения в том, что если я не пишу письма, то не исполняю своего предназначения.