Я не преследовал никаких определенных целей. Я не добивался чего-то конкретного. Я спонтанно реагировал на происходящие события, на то, что читал, о чем слышал, о чем мне рассказывали. Я постарался, чтобы Джорджа Буша не переизбрали. Викки это понравилось бы. Я не смог удержаться и разгромил программу здравоохранения Клинтона, провел в конгресс Ньюта Джингрича и его подручных. Ну, не провел, однако использовал свои возможности, чтобы повлиять на общественное мнение. Похоже, меня сжигала страсть манипулировать высокопоставленными фигурами. Я уверен, что любой психиатр объяснил бы эту страсть неразрешенным конфликтом между мной и моими родителями, и я тоже так думал. Только мне было все равно. Когда я погружался в очередное письмо, меня словно уносил мощный поток. Мною руководила интуиция, а не разум, и, если нутро срывало меня с катушек, так тому и быть. Противоречил ли я самому себе? Ну и пусть! Отлично! Если это подходило Уитмену, сойдет и для меня.

Я раздул пожар «Уайтуотера», чтобы Клинтонам жизнь медом не казалась.

Вроде все в моей жизни шло отлично. Наши доходы росли, мы были счастливой семьей, словно сошедшей с рекламы страховой компании. Моя эпистолярная деятельность была чрезвычайно успешной. Однако я не сомневался в том, что в конце концов обе эти дороги пересекутся. Мои письма, запускаемые в мир, вовсе не были безобидными. Скорее похожими на бомбы или гранаты. Или на бумеранг, который, вернувшись, вполне мог разнести мою задницу.

И на это мне было наплевать.

Я собирался получать удовольствие столько, сколько смогу.

Вечерами мы втроем гуляли по округе. Улыбались и махали нашим соседям, отдыхавшим на верандах; останавливались поболтать с теми, кого встречали по дороге, кто прогуливался с детьми или собаками. Как-то вечером мы забрели дальше обычного, за пределы нашего благополучного района, на улицу, где на домах давно облупилась краска, дворы, окруженные заборами из металлической сетки, заросли сорняками, бритоголовые подростки в футболках толпились вокруг машин со спущенными колесами, а стены были сплошь покрыты стилизованными надписями, нанесенными с помощью баллончиков с краской. Среди множества эмблем местных банд я увидел на одной из стен портрет Барта Симпсона. Я несколько утешился тем, что члены банды смотрят те же телешоу, что и я, и понял, как призрачны мои связи с реальным миром. Только Викки и Эрик соединяли меня с обществом.

Предоставленный самому себе, я бы, вероятно, целыми днями сидел в своей комнате, печатал письма и рассылал их, связываясь с миром исключительно через корреспонденцию.

Я осознал, как мне повезло с моей семьей. И самым острым из всех моих чувств была благодарность за жизнь, которой я не заслуживал.

Мы вернулись домой. Поиграв с Эриком и переодев его в пижамку, Викки сказала, что хочет понежиться в ванной после длинного дня, и попросила меня уложить сына в постель. Она чмокнула меня, пообещала вознаградить попозже и отправилась в спальню за чистыми трусиками и огромной футболкой, заменявшей ей ночную сорочку.

Я взлохматил шевелюру Эрика.

— Пойдем, приятель. Сначала в ванную. Почистим зубки. И все остальное.

— Хорошо, папа, — со всей серьезностью согласился сын.

Чувства, охватившие меня на прогулке, еще не улеглись, и я выдавил улыбку:

— Я люблю тебя.

— И я тебя! — крикнул Эрик из коридора.

Потом я почитал ему книжку, погладил по головке, поцеловал и подоткнул одеяло.

Удостоверившись, что Викки еще принимает ванну, я прошел в свой кабинет и, как обычно, раз в неделю, стал писать анонимное письмо матери.

Дорогая миссис Хэнфорд! Мерзкая сука…

Ее первое письмо я получил 6 июня 1996 года.