— Вам здесь понравится, — сказал Генри. — Вы прекрасно приспособитесь.

Я завел новых друзей.

Не сразу, потому что в первые несколько недель у меня не было такой возможности. Я, естественно, встречался с сотрудниками в вестибюле или на автостоянке, поднимался с ними в лифте и всегда выдавливал улыбку, кивал или здоровался, но по большей части проходил прямо в свой кабинет, сочинял письма, а после работы сразу ехал домой. Мне нравился Генри Шварц, мы отлично ладили, и мы оба были Писателями Писем. Я понимал, что его положение мало отличается от моего и всех других служащих, но мы не стали и не могли стать друзьями. Он был моим начальником, и, если бы ему предстояло выбирать, он выбрал бы фирму, которой явно был фанатично предан.

А я особой преданности к фирме не испытывал.

Не поймите меня неправильно. В профессиональном отношении я не мог бы быть счастливее, и если бы удалось вернуть Викки и Эрика, то считал бы свою жизнь идеальной.

Только моя новая работа была слишком хороша, если в этом «слишком» был какой-то смысл. И как я ни любил ее, как в ней ни нуждался, в глубине души я ощущал какую-то неправильность. Похожие чувства у меня возникали в детстве после Хеллоуина. На праздник я, как принято, ходил по соседям и выпрашивал угощение, угрожая какой-нибудь проделкой и приговаривая «кошелек или жизнь», а весь следующий день, первого ноября, ел конфеты, собранные накануне. «Марс» на завтрак, «Милки уэй» на обед, «Сникерс» на ужин, «Баттерфингер» — в любой момент. Настоящий свинячий рай. Правда, более разумный и ответственный внутренний голос напоминал, что неплохо бы уравновесить весь этот сахар нормальной едой: хлебом или фруктами, мясом или овощами.

А через несколько месяцев, при очередном визите к стоматологу, приходилось ставить как минимум еще одну пломбу.

Вот о чем я вспоминал.

Все было здорово. Мне очень нравилось.

Но я знал, что это неправильно.

И другие знали.

Постепенно недовольные проявили себя. На третьем этаже я нашел то ли кафетерий, то ли буфет для сотрудников с такой изысканной кухней, что его вполне можно было назвать рестораном. Там я впервые и встретил Стэна Шапиро. Стэн был старше меня и работал здесь еще со времен Рейгана, обрушиваясь со злобной критикой на каждого успешного президента. Темой всех его писем была космическая программа. Он обожал свою работу и верил всему им написанному, однако в какой-то момент у него возникло непоколебимое убеждение в том, что его письма не достигают адресата, что его заставляют думать, будто он пишет письма президенту, дабы успокоить и лишить возможности на самом деле писать письма президенту.

Все это я знал уже через полчаса после знакомства, а к концу нашего совместного ленча, примерно час спустя, мне казалось, что мы знакомы целую вечность. Стэн, эксцентричный, циничный и озлобленный, очень мне понравился.

Через несколько дней в том же кафетерии Стэн познакомил меня с Элен Дикерсон и Фишером Коксом. И Элен, и Фишер работали здесь сравнительно недавно, всего несколько лет. У них был роман, последние полгода они жили вместе, хотя раньше у нее был муж, а у него — жена. Письмотворчество разрушило старые связи, а здесь эту пару свели тоска, удобство и отчаяние. Оба они с готовностью признали, что, если бы представилась возможность, моментально воссоединились бы с прежними супругами.

Я подумал о Викки, подумал об Эрике.

— Странно, — сказал Фишер. — Эта фирма создана специально для нас, и она великолепна. Как будто мы сами ее придумали. Все здесь крутится вокруг писем — центра наших жизней. Однако… — Он покачал головой. — Иногда этого недостаточно, не так ли?

Я, как и все остальные, прекрасно его понимал.