Пресловутая мужицкая полоса лежит в поле непаханою, и ежели на ней за всем тем растет рожь, то не та тучная рожь, которая одним своим видом свидетельствовала о непреоборимой твердости россиян в бедствиях, а какая-то тощая, беспутная. Место семейных добродетелей заменило кровосмешение, место сыновней почтительности — увечье и убийство. Снохачи открыто пристают к сыновним женам и даже не свидетельствуются при этом историческими примерами; жены, без всякого стыда, понимаются с прохожими молодцами и не приводят в свое оправдание que c’est ainsi que cela se pratique dans le monde. Даже невинное детство — и то не избегло общей участи распадения; и оно слоняется по улицам, задеря хвосты и оскорбляя стыдливые взоры проезжающих историографов. Вдали виднеется грозная фигура целовальника, сплошь увешанная синими и зелеными патентами.
— Oú allons-nous? Dieu! oú allons-nous? — восклицает встревоженный такою картиной историограф.
— А вот выпьем мадеры, так оно виднее будет, — цинически отвечает другой историограф.
— Позвольте! Мы исстари были сильны нашими семейными добродетелями — так или нет?
— Это так. Наши бабушки… кроме как куаферов… ни-ни!
— Позвольте! Il ne s’agit pas de cela, речь совсем не о péchés mignons наших бабушек! Я вас спрашиваю, были ли мы сильны нашими семейными добродетелями или нет?
— Чтов толковать! Уж насчет чего другого…
— Eh bien! je vous le donne en mille… благодаря этой отвратительной сивухе, теперь вы не насчитаете ни одной невинности на квадратную милю! Вы понимаете, куда это нас ведет?
Историографы выпивают по рюмке и впадают в уныние.
— Теперь другой вопрос: не были ли мы сильны своим трудолюбием, не поражали ли наши поля своим плодородием? Eh bien! je vous le certifie: благодаря этой сивухе, мои поля шесть лет сряду лежат пустые, и хоть бы они ухом повели!
Выпивают по другой рюмке и снова впадают в уныние.
— Третий вопрос: какое будущее ожидает нашу армию? Могут ли у нас быть надежные солдаты? Спрашиваю я вас: не были ли мы сильны непобедимостью и натиском своих армий? Souvaroff! mais c’est un nom, qui à lui seul vaut bien une épopée! И вот взгляните, благодаря сивухе, он уже с пятилетнего возраста начинает постепенно терять свою силу; ноги у него дрожат, грудь делается впалою, глаза меркнут, открытость лица исчезает… Какой может выйти из него фрунтовик? какая может быть в нем непобедимость?
Новая рюмка; новое уныние.
— Еще вопрос: не были ли мы сильны своею субординацией, своею беспрекословною готовностью исполнять приказания старших? Теперь послушайте, что пишут со всех сторон исправники. «Строптивость и грубость нравов, — пишут они, — поддерживаемая и развиваемая употреблением горячих напитков, есть то самое зло, которое в наискорейшем времени российское государство в бездну погибели увлечь может…» Joli?
Еще рюмка; еще уныние.
— Pardon, mais il y a encore une question. Мы исстари были сильны своею торговлею. Наши предки еще с Византией вели торговлю медом, воском, звериными шкурами и щетиною… avec Byzance — vous concevez? Спрашиваю я вас: куда девалось все это баснословное богатство? Где этот мед, этот воск, эта щетина… «Стальной щетиною сверкая…» куда все это ушло? Пойдите на нашу базарную площадь — чтов вы увидите? — лапти и веревки, веревки и лапти! Et notez bien, что наши предки исстари всегда ходили в сапогах — и вдруг… лапти! Куда же девались эти звериные шкуры, о которых повествуют историки? Куда, как не в кабаки, где они ждут своей очереди, вместе с пудоввками хлеба, дугами, шлеями, новинами и прочим скарбом мужицкого хозяйства!
Рюмка. |