Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела во мрак. В неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.

— Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, — тихо и страстно выговорила она. — Быть картиной — самый легкий способ этого добиться. Любить самой ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не понравилось… Змея не убила меня — спасла. Ты разлюбил бы…

— Нет.

— Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война — может, будет, может, нет — а страх всегда. А теперь ты никогда не разлюбишь, и самое главное — без всяких усилий с моей стороны, я даже пальцем о палец не ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят тоже, и так будет вечно.

— Ты прекрасна, только пока я люблю тебя. Ведь только я помню тебя живой.

— Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит хоть кто-нибудь, все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты… Ты любишь меня, пока хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда будут любить — ведь ты убежал.

— Но как можно — знать, что тебя любят, и оставаться спокойной, равнодушной! Другие люди…

— Это меня не касается.

— Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о…

Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении:

— Трусишка. Никак не можешь признаться себе, что тебе уже все неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.

— Но это смерть…

— Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем остальным, еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь, ты же сам учишь убегать.

— Нет!! — закричал он сразу, точно готов был это услышать. — Нет!! Я учу доброте, спокойствию, лечу…

— Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и спокойным, и добрым? Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял, как это замечательно — иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился… Вот тебе и приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять или восемь, руководствуясь лишь собственным желанием… и сосчитать, сколько на твоем лице прибавилось морщин, а на кладбище у замка — крестов…

Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.

— Боже правый… Неужели для тех, кто любит меня, — я такая же трусливая, эгоистичная тварь, как ты — для меня?

Она встала — юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.

— Я ухожу, — предупредила она. — Ты много себе позволяешь.

Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством — на сколько хватит его воли — глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на примятое одеяло, где она только что сидела, словно живая, — и лишь в последний миг вскочил с криком:

— Нет!!! Не уходи!!!

Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось настоящим, и дышало, и длинные волосы колыхались от сквозняка. Потом все неуловимо замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг. Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.

Над входом в кафе пылали золотом неоновые яблоки, и надпись «Жоли жардэн» вспыхивала и гасла с немыслимой частотой.