Поэтому то, что в годы реабилитаций, «Востоков» и Черемушек воспринималось бы как пусть не очень талантливое и все же греющее душу изображение мечты, которая вот-вот станет былью, в годы талонов, орденов и психушек, в годы, когда молодым героям пришлось лететь не на Луну и не на Марс, а на Прагу и на Кабул, превратилось в обыкновенное вранье. И даже невоодушевляющее. Скорее, издевающееся над мечтой. Те, кто пытался обмануть, сами ни на грош не «верили в обман», и это чувствовал с первой же страницы каждый. И потому вранье «ефремовской школы» было злобным, агрессивным; ему не на что было опереться, кроме как на спекуляцию той или иной рознью. Лишь одухотворение ненавистью давало текстам какой-то эмоциональный заряд. Ненавистью хоть к кому-нибудь. К отвратительным американцам, к подлым диссидентам, к злокозненным нацменьшинствам. Забавно, но анахроничной тупостью своей и своей бесчеловечностью подобные произведения превращались в полнейшую антисоветчину, ибо доводили до полного абсурда, до смехотворного идиотизма все якобы отстаиваемые ими идеи и вдобавок до наивности неприкрыто демонстрировали, что фундамент всех этих идей — нетерпимость.

Сдвиг на цель привел к тому, что основным реальным страхом стало: нас загоняют совсем не в наш идеал. А основным реальным желанием — желание смести тех, кто загоняет. Это было как инфекционное безумие; дальше не заглядывали ни чувства, ни мысли. Литературно самые непритязательные, подчас — не лучше опусов «ефремовской школы» рукописи, покусывающие тоталитаризм, были обречены на резонанс с читателем. Реалистичным стало только овеществление страхов. Как грибы, росли под каждым кустом образы катастроф, всепланетных концлагерей, глобальных войн. Иногда они даже пробивались в печать…

Сверх-Я клокотало вхолостую, тщетно пытаясь соткать единый эмоциональный ковер из Афгана и запусков зондов к Венере, из Чернобыля и братства народов… Полотно рвалось.

И разорвалось наконец.

И снова, в который раз, вместе с ним разорвались объединяющие скрепы, вот уже многие года ощущавшиеся как рабьи цепи; светлый образ будущего, как воздушный шар, от которого оторвалась корзина с пассажирами, стремительно растаял в синеве, а мы грянулись о грешную землю — и обернулись… кем?

Кто кем.

Во-первых, этот крах очень у многих напрочь отбил охоту мыслить социальными категориями и, паче того, всерьез переживать по их поводу. Не до них, детей бы прокормить. И потом, думай не думай, переживай не переживай — все равно не угадаешь, какую завтра в Кремле очередную хохму отмочат.

Во-вторых, накопленный потенциал негодования никуда не делся, он не смог выплеснуться в массовой социальной судороге. К счастью, да, тысячу раз да. Но зато он раздробился; вместо одного-двух-трех масштабных противников он получил теперь тысячи разрозненных адресатов. Эмоционально — всяк сам за себя. И это бы еще ничего, по слухам, весь, мягко говоря, цивилизованный мир так живет, но наш накал ему и не снился; едва ли не каждая группочка, едва ли не каждый хмырь мнят себя, как велит знать не знающая о возможности столь мелкой социальной шинковки традиция, махусенькой святой империей во вражеском окружении, абсолютно праведным градом Китежем, которому вот-вот воздастся наконец за все страдания, а поганые — но поганых-то чуть не вся собственная страна! — изыдут.

В-третьих, оба ведущих аффекта — страх за себя и за ближних своих и множество бытовых микроненавистей — месяц от месяца усугубляются видимо нарастающей и все более кровавой дезорганизацией, отсутствием явных, устойчивых авторитетов и стремительной имущественной поляризацией. И то, и другое, и третье находится в давнем, традиционном противоречии с архетипами коллективного Сверх-Я православной культуры, помимо которого даже атеисты не имеют здесь никакого иного.

Переживать за общество в целом стало более чем затруднительно.