Дура, говорю себе, дура, дура, дура… Он же пацан, пацан, пацан…

И он как шагнет ко мне. Как обнимет меня.

И над затылком своим слышу его голос, глухой, будто он в подушку говорит: я знаю, знаю, Кэт, что ты меня…

И целует меня в затылок. Я же ниже его ростом. В шею целует. Так смешно, сверху и сзади. А я стою, как кенгуру, лапки к животу прижала.

Больно, смешно, грустно, обжигающе. Ничего не сделаешь.

И я, дура, дура, дура, я взяла – да обняла его.

А что мне еще оставалось делать?

И он опять меня на руки схватил. Как тогда, на мосту.

Как мы оказались на диване – не помню.

Помню, как я расстегнула его рубашку и губами ощупывала его худенькое, смуглое тело. А он хохотал беззвучно. И гладил меня по щекам, по волосам. А потом губы мои нашел. И присосался.

Мы уже голые были, и он уже был во мне, и я обнимала его ногами, когда в замке затрещал ключ.

Я вся холодным потом покрылась. Думала: блин, хозяйка!

И потом догадалась: нет. Я ж у моего старика ключ от своей хаты так и не забрала.

И точно, старикан мой входит.

И видит нас – голых – слились – друг в друга стучимся – рвемся друг в друга – на диване с продавленными пружинами; и пружины стонут, а Бес не видит ничего, не слышит, как оглох, стучит в меня молотом, не останавливается.

Старик встал, как вкопанный. Бес во мне, лежит к нему затылком, не видит. Двигается. Целует меня за ухом. Целует мне подбородок задранный.

Я гляжу на старикана.

Он смотрит.

Бес извивается на мне. Я его ногами нагло охватываю, крепко.

Гляжу – глаза в глаза – на старикана.

Глазами кричу: ты, сволочь сраная! Ты бросил меня! У тебя семья! У тебя дворец, весь в золоте и фарфоре и лепнине! У тебя дочки-сыновья в Гарвардах! Собачек золочеными расческами бонны чешут! А у меня – вот грязный подвал на Гребешке! Но я счастливей тебя! Я! Свободна! Я! Свободна! Я…

И я кричу Бесу в ухо: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю…»

Старикан не уходит, смотрит.

И тут Бес спиной голой что-то чует. И поворачивает голову. И вывернутым из-под моего локтя лицом – смотрит – и видит.

И плюет на пол. И выдирает себя из меня. Его тело, мне тогда показалось, дымится. Красный весь. Шагает к старикану. Еще. Еще. И еще шаг. Быстро наклоняется к куртке – он ее на пол сбросил – и мгновенно, я не успела заметить, как, выхватывает из кармана нож.

Блядь! Нож!

«Нет! Бес! Не-е-ет!» – кричу я. Но мне кажется, это кричу не я. А кто-то другой.

Бес, с ножом в кулаке, делает шаг к старикану.

«Вали отсюда, – говорит. – Ты ее бросил. Она из-за тебя топиться хотела. А она ведь молодая. И ей надо жить. А ты, ты! Ключ! Живо!»

И старикан мой так послушно, как телок, головой мотая, отдает ему ключ.

А отдал – замахнулся, чтобы ударить.

Бес не опустил голову. Как стоял, так и стоял.

Кулак старикана застыл в воздухе.

Я голая лежу. Как каменная. На спине. Гляжу на них снизу вверх.

И слышу голос старика, тяжелый, как гиря чугунная: «Пацан. Щенок. Я ее тоже люблю, эту… соску. Но подобное притягивается к подобному. Живите. Бог с вами. Я скоро умру. Я, может, хотел только на нее посмотреть. В последний раз».

И я только услышала, как хлопнула дверь.

Как выстрел.

И голый Бес подошел, сел рядом со мной на диван, нашел сигареты под подушкой и закурил. И мне сигарету дал. Так мы смолили: я – лежа, он – сидя.