В Болонью он вошел пешком. Плащ его был запачкан грязью, а сапоги порваны, и, когда б не шпага, его можно было принять за бродягу.

На улицах его раздражали толкотня, шум и гам. Он так мало ел, что в голове у него царила звенящая пустота, и он совсем не доверял собственным чувствам.

Оказавшись снова за городом, он понял, что больше не может идти. Постучавшись в двери ближайшего монастыря, вручил отцу-настоятелю половину оставшихся у него денег.

Он с облегчением вздохнул, когда его отвели в постель. Ему принесли хлеба и вина, а платье и сапоги унесли в чистку и починку. За окном виднелся маленький, залитый солнцем садик. И прежде чем закрыть глаза, Тонио спросил, какое сегодня число и сколько дней осталось до Пасхального воскресенья.

Он был уверен лишь в одном: ему необходимо быть с Гвидо и Кристиной в Пасхальное воскресенье.

* * *

Проходили дни, складываясь в недели.

Тонио предпочитал не вставать с постели и лежа смотрел на сад. Тот напоминал ему о каком-то другом времени, когда он был доволен жизнью, солнце падало на выложенные плиткой дорожки и поблескивало в струях фонтана, ниши аркады были погружены в тень. Но когда это было и где, он не мог точно вспомнить. В голове у него было пусто.

Он жалел о том, что ныне Великий пост и нельзя послушать пение монахов.

А когда приходила ночь и он оставался в келье один, его охватывало чувство невероятного отчаяния, и он панически боялся, что теперь с каждым годом оно будет все сильнее и мучительнее. Он представлял себе мать, как она спит в своей постели, забывшись пьяным сном, и не мог отделаться от мысли, что она унесла с собой какой-то мудрый секрет.

В нем не происходило никаких изменений. Или так просто казалось. Но постепенно он стал больше есть. Потом начал все раньше вставать и ходить с монахами к утренней мессе. А еще стал ловить себя на том, что все чаще думает о Гвидо и Кристине.

* * *

Благополучно ли прошло их путешествие из Рима? Волновался ли о нем Паоло? Тонио надеялся и на то, что Марчелло, певец с Сицилии, тоже поехал с ними, и уж конечно, они не могли уехать без синьоры Бьянки.

Иногда он не столько думал о них, сколько представлял их себе. Он видел, как они обедают все вместе, разговаривают друг с другом. Его беспокоило, что он не знает точно, где они сейчас. Может, они сняли виллу на холмах? Виллу с террасой, на которой могли бы сидеть по вечерам? А может, они в самом сердце города, на какой-нибудь шумной улице рядом с театром и дворцами Медичи?

Наконец как-то утром, без предварительного решения или плана, он оделся, надел сапоги и шпагу и, повесив плащ на руку, отправился к отцу-настоятелю сообщить, что уходит.

Монахи в саду обрезали пальмовые ветви и складывали их на деревянную тележку. Он знал, что нынче пятница Страстной недели, день Семи Скорбей. У него в запасе было всего двенадцать дней до открытия оперы.

* * *

К тому времени, когда Тонио добрался до почтовой станции, он зверски проголодался. Плотно поев, он с необычным интересом стал наблюдать за приезжающими и отъезжающими пассажирами. Потом нанял лучшую лошадь, которую только мог себе позволить, и поскакал в сторону Флоренции.

* * *

А добравшись до маленького городка Фьесоле, увидел первую оперную афишу.

Было раннее утро, перед самым рассветом. Прихожане как раз выходили с самой первой мессы Вербного воскресенья. Они несли в руках освященные веточки. Открытые двери храма отбрасывали теплый желтый свет на каменные ступени.

Тонио вел свою лошадь под уздцы по площади и вдруг увидел на потрепанной дождями и ветром стене собственное имя заглавными буквами:

СИНЬОР ТОНИО ТРЕСКИ

Сначала это показалось ему галлюцинацией.