– Она положительно злится, – сказала по-французски княгиня и добавила, что Анна Фетисовна пламенная патриотка и страдает страстию к обобщениям.

Барон все улыбался и скоро ушел. Я ушел часом позже.

Когда я простился, Анна Фетисовна, со свечою в руке, пошла проводить меня по незнакомым переходам отеля до лестницы и неожиданно сказала:

– И вы, сударь, согласны с тем, что нашей природы все люди без достоинства?

– Нет, – говорю, – не согласен.

– А зачем же вы ничего не сказали?

– Не хотел напрасно спорить.

– Ах, нет, сударь, это бы не напрасно… И еще при чужом бароне… Для чего всегда о своих так обидно! Будто нам чту дурное, а не хорошее нравится.

Мне стало ее жалко, да перед нею и совестно.

Заграничное мое странствование продолжалось недолго. Осенью я уже был в Петербурге и однажды в одном из переходов гостиного двора неожиданно встречаю Анну Фетисовну с корзинкою гарусного вязанья. Поздоровались, и я ее спрашиваю о княгине, а Анна Фетисовна отвечает:

– Я о княгине, сударь, ничего не знаю – мы с нею расстались.

– Неужели там, за границею?

– Да, я одна вернулась.

Зная их долголетнюю свычку, почти, можно сказать, дружбу, я выразил непритворное удивление и спросил:

– Из-за чего же вы расстались?

– Вы эту причину знаете: при вас было…

– Неужели из-за австрийского императора?

Анна Фетисовна минуту промолчала, а потом вдруг отрезала:

– Что же мне вам сказывать: сами видели… Он очень вежливый и в том ему честь, а мне за княгиню больно стало – за их необразование.

– Да что же тут касалось образования княгини?

– А то, что он король, да умел как сделать, встал да сел со всеми заровно, а мы, как статуи, в коляске напоказ выпятились и сидели. Все нас и осмеяли.

– Я, – говорю, – не видал, чтобы там над нами смеялись.

– Нет-с, не там, а в гостинице – и швейцар, и все люди.

– Чту же они вам говорили?

– Ничего не говорили, потому что я по-ихнему не понимаю, а я в глазах их видела, как они не уважают нашу необразованность.

– Ну-с, – и этого вам было довольно, чтобы расстаться с княгиней!

– Да… что же… чего удивительно, когда господь точно смесил нам языки, и мы не стали ни в чем понимать друг друга… Нельзя оставаться, когда во всех наших мыслях стало несогласно, я и отпросилась сюда. Не хочу больше служить: живу по своей серой природе.

В этой «природе» чувствовалось настоящее достоинство, с которым ей тяжка необразованность.

Княгиня недаром называла ее «пламенною патриоткою».