— Как мама? — спросила она.

— Живет себе, — отвечал старик. — Не слишком изменилась.

— Ты тоже, Диксон, — заметила Мона, но он покачал головой.

— Все мы не молодеем, — проговорил он. — Однако скриплю потихоньку, грех жаловаться. Работы нынче много — ведь в Аббатстве, почитай, я единственный мужик остался.

— Твой сын тоже в армии? — спросила Мона. Она смутно припоминала, что у Диксона был сын-садовник — как бишь его звали?

— Да, Джек у меня в саперах служит, — ответил Диксон. — Сначала был на Крите, а потом как пошли его перебрасывать то туда, то сюда — последний раз жена его из Египта письмецо получила.

— Из Египта! — Это слово мгновенно вызвало воспоминания: пальмы и песок, лениво текущий Нил, Луксор, блеск луны на спине загадочного Сфинкса, необъятные просторы пустынь — и жаркие, душные ночи в одиночестве, в неотступной тоске по Лайонелу…

Нет, нечего сейчас об этом думать! Хватит страдать о прошлом — надо жить сегодняшним днем!

Они спустились в долину, и пони, запряженный в двуколку, начал неторопливо подниматься на холм. Вдалеке показались приземистая башня церкви, крытые черепицей домики, уродливое кирпичное здание школы.

— Деревня не слишком изменилась, — заметила Мона.

— В Литтл-Коббле мало чего меняется, — отозвался Диксон.

— А люди? Кто теперь служит в церкви — по-прежнему Гантер?

— Конечно, Гантер, что ему сделается.

— А доктор Хаулетт с женой? Они тоже здесь?

— И они здесь.

Они поднялись на вершину холма. Мона оглянулась. Перед ней раскинулся пейзаж, в сознании ее неразрывно связанный с Англией, с домом: бесконечная зеленая равнина простирается в голубую даль, по ней извивается лента реки, и стоит шеренга стройных тополей — словно ряд указующих перстов, устремленных в небо.

Они проехали мимо церкви — Мона заметила на кладбище несколько светлых, совсем новых на вид памятников… А вот и ворота! Ворота Аббатства — такие же, какими они ей запомнились: потемневшие от времени, явно нуждающиеся в покраске. Но что за беда — главное, что они, как всегда, гостеприимно открыты!

Двуколка двинулась по заросшей аллее, меж рододендронов вперемешку с зеленым и красным остролистом. Дубы, когда-то окаймлявшие аллею двумя строгими рядами, теперь беспорядочно разрослись, а иным из них нанесли жестокий урон время, бури и молнии.

А вот и дом — во всей своей неброской прелести: старинный елизаветинский особняк, до самой крыши оплетенный плющом, изящные очертания окон с каменными средниками, под островерхим козырьком крыльца — дубовая дверь с медными гвоздиками.

«Дом, милый дом! — подумала Мона. — А это кто? Да это же мама стоит на крыльце! И на лице у нее — такая радость, такая нежность…»

Поднявшись наверх, Мона устало стянула с головы шляпку. Старая спальня казалась очень маленькой, но, как ни смешно, Мона едва не прыгала от счастья, снова оказавшись здесь. В глубине души она боялась, что мать поселит ее в комнате для гостей. Не глупо ли было хоть на миг вообразить, что такая мысль может прийти маме в голову?

В Аббатстве все держится на обычаях и традициях: можно уехать на много лет — и, вернувшись, никаких перемен не обнаружить. Вот и в ее девичьей спальне ровным счетом ничего не изменилось: даже все безделушки стояли на своих местах.

Мона оглядела комнату. Да-да, все точно как было. Даже на каминной полке по-прежнему стоит поросенок с гербом Брайтонов на спине! Кровать под ситцевым пологом, голубые шторы — кажется, чуть выцветшие, — туалетный столик и на нем голубая скатерть с оборками, серебряные подсвечники у кровати — ничто не забыто… и все неизменно.