Больше недели, пока заживала моя нога, я находился в этой отдельной комнате. Я ни разу не просил отпуска. Я не желал знать, как проходит суд. Пока я был с Мелю зиной, я был в мире. Мы играли в шахматы, а когда чувствовали себя глупыми, – в загадки, или в шашки, или в игру с девятью камушками. Играли и в другие игры, в которых не нужны были ни фигурки, ни доски, а только нежные слова и ласковые прикосновения. И мы разговаривали о многих вешах – о ее семье и о моей, такой, какой она была, и это, конечно, приводило нас к Одрис, к Хью и Эрику, и к Джернейву, и… к Уллю.

Это было странно, но я больше всего живо вспоминал красоту земли – пурпурные холмы под небом и глубокие горные озера с проблесками серебряных потоков, падающих в них со скал. Мелюзина видела Улль таким, каким он должен был быть сейчас. Она говорила о том, как тихо должно быть теперь в горах с ущельями, занесенными снегом, и с замерзшими озерами над ними. Однажды я даже рассказал Мелюзине о скоте, не упомянув, что это была моя добыча, а просто о том, как один человек, имеющий земли на севере, хотел доставить домой принадлежащих ему животных. Она улыбнулась и сказала, что это счастье, что у меня нет стада, так как такие животные бесполезны для Улля, там необходимы более выносливые породы, такие, как мелкий широкоротой красный скот Шотландии. По этой причине, добавила она, мужчины Камбрии редко совершают набеги на юг и восток и мало интересуются войнами в Англии.

В это время я впервые почувствовал еще совсем слабый приступ недовольства своими перспективами сражений. Не лучше ли длительные удовольствия владеть Уллем и нисколько не заботится о войнах? Это был только приступ, но он оставил едва ощутимую боль в моей груди, и на протяжении ужасного года, который затем последовал, она разрослась в настоящую боль, которая уже не давала мне покоя. И только потом я понял, что сделала со мной Мелюзина. Она была слишком умна, чтобы, положив руки на бедра, вопить, как мегера, что все, что может принести мне преданность Стефану, – это смерть. Она не владела той живой, как ртуть, легкостью, которой могла блеснуть Одрис, и шла своим путем. Мелюзина, темная, теплая и душистая, предлагала мир, радость и наслаждение, чтобы отучить человека от тяжелой обязанности, подменив горечь стыдом.

Милосердная дева Мария знает, как сильно память об Улле болела во мне, но эта боль прошла не сразу, так как после Эпифани я еще какое то время был с Мелюзиной. Тогда же, несмотря на редкое присутствие в суде, я понял, что ситуация выглядит обнадеживающей. В тайниках Солсбери были обнаружены огромные сокровища, и Стефан решил, что так много не могло принадлежать церкви и должно было прийти из государственных доходов. Думаю, что так оно и было. Но даже если бы это были церкви, сын путаны никогда не был очень хорошего мнения о них и о священниках. Более того, ни мой отец, ни сэр Оливер не отдавали церкви ничего, кроме пустых обещаний и обычной церковной десятины, без которой нельзя было обойтись. Ребенком я знал одного хорошего священника, отца Ан сельма, который, я думаю, и не предполагал, что существуют деньги. Он никогда не брал ничего, кроме еды, которую ел, и одеяла, под которым спал. Он никогда не просил даже новую сутану, хотя его собственная превратилась уже в такое тряпье, что Одрис выбросила ее и заменила другой.

Все получали блага, но одно из них доставило мне беспокойство, так как оно означало, что Мелюзина должна была ехать с королевой во Францию. Были кое какие разговоры о помолвке Юстаса, старшего сына короля, которому было сейчас четырнадцать лет, с сестрой короля Франции. Я знал, что Стефан хотел этого, надеясь, что Луи поможет ему отвоевать Нормандию у мужа Матильды, Жоффрея Анжуйского, если он сделает Юстаса герцогом Нормандским. Обещания на будущее, особенно когда они могли быть выполнены путем больших расходов для армий, представляли собой скромный стимул для формирования отношений. Теперь с огромной взяткой (называемой выкупом за невесту) Стефан и Мод могли планировать для королевы поездку во Францию, как только окажется возможным безопасное путешествие.