Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.

– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.

– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.

Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.

Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.

– Отойди, болван! – закричала я сердито. – Ты хочешь, чтобы я пролила эль? Лучше пойди и перенеси стол, чтобы мы поели в тепле.

Потом я разразилась смехом над своей собственной глупостью: то я сердилась, потому что страсть Бруно была недостаточно сильна, как ожидала, то накричала на него, когда он показал ту,  которую ждала.

Мы чуть не расплескали эль, но не от порыва страсти, а оттого, что упали друг другу в объятия, давя хлеб и сыр, и смеясь как сумасшедшие. Не имею, понятия, почему мы смеялись вместе, но это сделало меня такой легкой и счастливой, что я уже не вздрагивала, когда помогая Бруно снять его доспехи, снова увидела на них темные пятна.

– Ржавчина, – сказал он, когда увидел, на чем остановился мой взгляд. – Было дьявольски сыро и небезопасно ходить без доспехов.

Верила ли я ему? Не думаю, но он широко улыбнулся мне, как озорной мальчишка, так улыбался Фергус, когда делал что нибудь опасное, за что папа побил бы его до синяков, если бы я ему об этом рассказала. Но я никогда не рассказывала, и теперь засмеялась, как смеялась когда то над Фергусом. Я дала Бруно еду, а сама побежала доставать из его сундука ночною сорочку, которую я сшила ему. Он оставил сундук на мое попечение, опасаясь потерять во время быстрых маршей и контрмаршей, в которых тылы с багажом часто оставались сзади. Сорочка закрыла его армейскую блузу, помеченную теми темными пятнами, и, когда они были спрятаны, я выбросила их из головы. Больше ничто не напоминало мне об этих пятнах. Движения Бруно были легки, даже когда он переносил столик к огню. Казалось, его совсем не тревожат полузажившие раны, но он еще немного прихрамывал, и я знаю, холод и сырость заставляли ныть его старый перелом на ноге.