Запрыгнув в Комфортмобиль, мы с Анной-Луизой отряхиваем с себя иголки гемлока — мы все в иголках, с головы до ног.

18

Дождь стоит сплошной стеной. Анна-Луиза расшифровывает дорожную карту, согласно которой до Глен-Анны езды осталось несколько минут — сразу за холмом, у развилки.

После недавнего лесного приключения мы здорово размякли. И кроме того, нам волей-неволей приходится сбавить темп, потому что прямо перед нами оказывается лесовоз, груженный под завязку гигантскими бревнами дугласовой пихты, которые, того и гляди, ткнутся нам в ветровое стекло. На торцах красной краской выведены какие-то обозначения.

— Мужской почерк, — роняет Анна-Луиза. — Как у Джасмин на лбу.

Мне любопытно, что могут означать эти буквы и цифры. В принципе ясно: специальная буквенно-цифровая кодировка для ускоренной компьютерной обработки, когда в Иокагаме будут подсчитывать ожидаемую прибыль — каждое бревно в пересчете на палочки для еды или бумажные полотенца.

— Мама рассказывала мне, — говорит вдруг Анна-Луиза, — что в свое время устроили вертолетную экскурсию, чтобы все желающие могли увидеть последствия извержения вулкана Сент-Хеленс. И вот пролетают они над обычными лесными вырубками, а туристы и давай ахать-охать: «Боже, боже, вот ужас-то, такое и в страшном сне не приснится!»

Тут я к слову упоминаю, что читал где-то о вырубке на острове Ванкувер — такой жуткой, варварской, что это место прозвали Черной Дырой, и даже самим лесорубам было тошнехонько от того, каких дел они натворили, и всю эту территорию объявили закрытой зоной.

— О-оо! Моя любимая! — провозглашает Анна-Луиза, заслышав первые рвущиеся из динамиков Комфортмобиля наплывы данс-микса в стиле психоделического возрождения. — Врубай на полную! Сейчас потанцуем!

Лесовоз наконец исчезает — с глаз долой, из сердца вон, — свернув с шоссе на гравийный съезд. Комфортмобиль ревет и пульсирует, как набитая рэйверами тачка, а мы рассекаем канадскую мокрядь, взлетая на крутой холм, — да здравствует свобода движения! Анна-Луиза танцует настолько непринужденно и раскованно, насколько ей позволяют пределы отделанного мягкой матово-черной обивкой салона.

— Фотоаппарат взял? Мы почти на месте, — говорит Анна-Луиза.

— Что-что, а это у меня всегда при себе, — отвечаю я, переключая передачу, — мы уже на гребне холма, и через миг нашему взору откроется долгожданная картина.

Ничего. Просто ничего. Никакой Глен-Анны.

Вернее, Глен-Анна здесь была. Мы опоздали всего на чуть-чуть. Был лес — и нету леса, и слов у меня тоже нет. Нет таких заклинаний, чтобы вернуть деревья назад.

Мы с Анной-Луизой сидим на пне размером с обеденный стол великана, а кругом пустыня — серая грязь и пни, пни, пни. Крутом, до самого горизонта. Ни птиц, ни зверей, потому что для птиц и зверей ничегошеньки тут не осталось. Утрата абсолютна, и мы с Анной-Луизой сидим и мокнем под дождем в полном оцепенении, и даже голову прикрыть нам невдомек.

Мы сидим на гигантском пне, и Анна-Луиза вынимает розовую пластмассовую гребенку и начинает расчесывать мои слипшиеся, мокрые волосы, которые она собиралась сегодня подстричь. Ножницы она уже вытащила из нейлоновой сумки на поясе и тут же отшвырнула их. Они лежат растопыренные поверх бесчисленных поколений истекающих кровью рыжих древесных колец на том же пне, где сидим и мы с ней, — и мы плачем, потому что деревьев больше нет.

Не нужно со мной говорить.

19

Это мой мир: мой мир, заполненный моими родными, и музыкой, и учебой, и друзьями, и надеждами, и тревогами. Иногда мой мир движется слишком быстро, а иногда застывает, словно зажатый в тиски.