Капитан судна объявляет, что мы пересекли незримую линию — границу — и вошли в территориальные воды Канады. Мы со Стефани тупо пялимся на кильватер, как будто хотим разглядеть пунктирную линию. Мы плывем на пароме сообщением Порт-Анджелес, штат Вашингтон, — остров Ванкувер. Мое прошлое осталось позади, словно костер, сложенный из якорей, и я избавлен от всяческой принадлежности к чему-либо. Хорошо бы пересечь побольше незримых линий: часовые пояса, 49-я параллель, экватор, водораздел между бассейнами Тихого океана и Атлантики. Помню, я где-то читал про истребитель Ф-16, который, пересекая линию экватора, вдруг перекувырнулся и полетел вверх тормашками из-за какого-то глюка в компьютерной программе; хорошо бы знать компьютерные тайны, чтоб они были закодированы во мне самом на клеточном уровне. Я смотрю, как трепещет на ветру шарфик Стефани от «Гермеса», и ощущаю свою непредсказуемость, свою потрясающую новизну.

Накануне мы со Стефани остановились на ночь в дешевом мотеле в Порт-Анджелесе, но от перевозбуждения я не мог спать. У меня еще не улеглось в голове, что на рассвете я собрал свои манатки и слинял из Ланкастера. А еще я был взбудоражен идеей побывать в местах, где я родился, — навестить старый общинный дом на островах Галф-Айлендс в Британской Колумбии — а оттуда заехать проведать моего биологического папашу Нила в северной Калифорнии, это нам по пути: мы же едем в Лос-Анджелес начинать новую жизнь.

И кажется, в жизни столько всего волшебного и удивительного!

В Канаде монетки золотистые, с изображением гагары. На эти золотистые монетки Стефани в придорожной лавке покупает молочный шоколад, бутылки с водой и кассету с кантри-музыкой. А потом, когда мы на мини-пароме плывем к острову Гальяно — моей родине, — над головой у нас кружат в восходящих потоках орлы с лысыми головами, снуют туда-сюда, как ребятня, готовая сутками топтаться в отделе видеоигр. Совсем рядом с паромом на воду садится лебедь. Вдалеке прибрежные воды патрулирует пульсирующая шеренга канадских казарок. Сколько птиц! И вода пахнет солью и сытостью, и цвет у нее зеленый.

Прибыв на остров Гальяно, мы громыхаем вниз по одной-другой-третьей каменистой дороге, мимо канав, из которых всякая зелень так и прет, мимо повалившихся дорожных указателей, пока не оказываемся возле памятной мне тропинки, которую, если не знаешь, вряд ли заметишь, и там я оставляю машину.

Стефани хватает меня за руку, и я веду ее сквозь заросли ежевики и лесной малины, и ветки кустов тянутся к ее лицу, проводят по щекам, как пальцы нищенок. Мы идем через болотину, поросшую «скунсовой капустой», проходим под темным, сухим, заглушающим звуки пологом гемлока и оказываемся на маленькой прогалине: сноп солнечного света падает на приземистую каменную колонну — в прошлом печную трубу. Ее окружает небольшой прямоугольник, сплошь покрытый кипреем, печеночником, черничником, папоротниками и грибами-глюкогенами. Других следов былого присутствия человека практически нет. Железо проржавело, дерево истлело. Огород зарос, на нем уже деревца в два моих роста.

— Ты прямо здесь родился? — спрашивает Стефани.

В ответ я киваю.

Стефани улыбается мне и говорит:

— Хорошо появиться на свет в таком месте.

Я с ней согласен — место чудесное, изумительное. Я беру веточку гемлока и касаюсь ею своего лба. Венчаю себя лесным королем.

42

Назавтра.

Мы зажимаем нос, весело обгоняя под завязку набитые людьми, страшно дымящие автобусы на Береговом шоссе и мчим себе дальше на юг, к Орегону. Стерео в Комфортмобиле на всю катушку шпарит забористые технотемы в исполнении шотландских ребятишек с плохими зубами и неодолимой потребностью петь.

Слева мы видим товарный состав: рогатый электровоз и связка сосисок-платформ с цистернами кислорода и «хондами» цвета подтаявшего вишневого мороженого.