Между бровями ее пролегла крохотная складка.

— О, Гидеон.

В тоне ее он услышал нотки жалости, но ее жалость ему не нужна, она оскорбительна.

И чтобы не смотреть на нее, неотразимо прекрасную, Гидеон, опустив глаза, сосредоточенно застегивал брюки. Руки в перчатках сильно дрожали. Его состояние было сродни тому, которое он испытывал во время приступа своего недуга, с той лишь разницей, что на этот раз он дрожал не потому, что прикасался к ней, а потому, что хотел к ней прикоснуться.

Он поднял взгляд и тут же приказал себе не обращать внимания на то, что она раздета. Ее нагота сильно его отвлекала.

— Чариз, надень рубашку.

Она нетерпеливо поджала губы.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он вздохнул и провел рукой в перчатке по волосам.

— Лучше бы этого всего не было.

— Почему?

— Ты наденешь эту чертову рубашку? — в отчаянии воскликнул он.

Чариз грациозно нагнулась, подхватила рубашку и натянула ее.

— Ну вот. Так лучше?

— Не сказал бы.

Он судорожно дышал, раздувая ноздри и сжимая кулаки. Он вновь горел от желания овладеть Чариз прямо сейчас. Ее сопротивление лишь разжигало его вожделение. Он был ненасытным сатиром. Будь у этой девушки хоть капля здравого смысла, она бежала бы от него без оглядки.

— Не понимаю, в чем проблема, — упрямо сказала она. — Ты любишь меня. Я люблю тебя.

— Ты не любишь меня, — огрызнулся он.

Чариз закатила глаза. Внезапное превращение искусительницы в надутую школьницу могло бы вызвать у него улыбку, если бы у него не было ощущения, словно она сдирает кожу с его душ и.

— Разумеется, я тебя не люблю, — с сарказмом сказала она. — Я тупая курица, у которой мозгов не хватает даже на то, чтобы себя прокормить. А ты полное ничтожество. Презренный трус, которого хныкающим вытащили из ямы, тогда как любой другой на его месте счел бы то, что ты перенес, сущим пустяком.

— Чариз, — угрожающим тоном тихо произнес он.

Ее насмешка больно ранила его. Тем более что в насмешке ее слышались отзвуки искренней озабоченности.

— Ты заходишь слишком далеко.

— Мы любим друг друга. Почему же ты стоишь так далеко от меня?

Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц, и кровь вскипела в его венах. Проклятие, она могла бы давать уроки Цирцее. Он расправил плечи и напряг мускулы, словно готов был драться с самим собой, только бы не броситься на нее.

— Потому что я не могу прикасаться к тебе и не сходить при этом с ума.

Тело его сводило от желания.

Она перекинула ноги через кровать и стала прямо перед ним.

— Я дотрагивалась до тебя прежде, и ты не замечал.

— Ты…

Он отшатнулся, словно она притронулась к нему сейчас. Он едва заметил, что она взяла его за руку. Когда в последний раз он мог сказать, что едва заметил, что кто-то взял его за руку?

Господи, неужели она права, утверждая, что сексуальное возбуждение дает ему передышку? Ни один врач не предлагал ему этого. С тех пор как он вернулся из Рангапинди, он не мыслил, что в жизни его может быть секс. Он искренне считал, что, каким бы безрадостным ни было теперь его существование, он обречен на целомудрие длиною в жизнь. Неужели он ошибся?

Он заклинал свой одурманенный желанием мозг сделать логическую выкладку из имеющихся фактов. Он только что совершил акт самой интимной близости со своей женой. Он был далек от невозмутимости — в нем бушевали эмоции, он был расстроен и был сильно возбужден. Но если он и чувствовал себя плохо, то это из-за того, что его мучила совесть, а не воспоминания времен Рангапинди.