Но, даже если улыбался он чаще и светлее, в глазах его по-прежнему была печаль. И, как ни больно ей было это осознать, она не верила, что эта печаль когда-нибудь безвозвратно исчезнет.

С той ночи, когда Гидеон показал ей, как могут наслаждаться мужчина и женщина, они редко покидали комнаты. Ни Феликс, ни Хьюберт так и не появились, из Пенрина не приходили тревожные вести. Гостиничные служащие убирали в их номере, приносили еду, готовили ванну. Гардероб Чариз полностью обновился. Оставшиеся предметы туалета доставили этим утром. Гидеон вызвал нотариуса и с его помощью был составлен документ, на законных основаниях защищавший ее от притязаний сводных братьев. Теперь ее состояние официально принадлежало ему, по крайней мере до конца июня, когда оно должно быть возвращено ей.

Чариз надеялась, что произошедшие в психике Гидеона изменения позволят ему свободнее общаться с другими людьми. Но до сих пор ничего обнадеживающего она, увы, не заметила. Всякий раз, стоило чужаку ступить за границы его личного королевства, как он мгновенно натягивался как струна. Надежда на то, что она нашла лекарство от его недуга, неуклонно таяла всякий раз, когда она видела, как он шарахается от посторонних людей.

Он не излечился. Просто ему стало немного легче. Она горячо благодарила Господа за то, что он может касаться ее. Других он по-прежнему не мог касаться.

Чариз видела, что Гидеон не верит в свое полное выздоровление.

И не только это омрачало ее жизнь, полную чувственных радостей. Под оболочкой наслаждения и восторгов была пустота. И боль, которая поселилась там, часто заявляла о себе в минуты наслаждения. Эта боль мешала ей чувствовать себя счастливой. Как сейчас, например.

Гидеон говорил ей, что она красива, что он хочет ее. Она не сомневалась, что чувственный голод его ненасытен. Но даже в минуты близости слова любви ни разу не сорвались с его губ. И она слишком хорошо знала его, чтобы не сомневаться в том, что молчит он намеренно.

Он ни разу не заговорил с ней о том, что собирается делать, когда они покинут Джерси.

Ругая себя за трусость, Чариз тем не менее позволяла ему обходить молчанием эту тему. Она боялась, что слишком много неудобных вопросов разобьют их столь хрупкое блаженство, их идиллию. Возможно, потому что угроза расставания с ним с каждым днем все сильнее разъедала ей душу. Гидеон по-прежнему считал, что они должны жить раздельно. Слышать это постоянно было бы невыносимо. Хотя тот факт, что он молчал на эту тему, напрямую свидетельствовал о том, что решение его оставалось непоколебимым.

Она крепче обняла его за талию, словно так могла заявить на него свои права, не отпустить его. Но выразить словами свой вопрос она все же не могла. Слова эти застревали в горле.

— Чариз, уже полночь, — с нажимом в голосе повторил он и взглянул на часы на стене. — Точнее, пять минут первого.

До сих пор она не замечала за ним привычки постоянно смотреть на часы и озадаченно посмотрела на него.

— Это так важно?

Он быстро поцеловал ее в губы.

— Потеряла счет времени, да?

— Потеряла счет…

Она в недоумении уставилась на него. Трудно сосредоточиться, когда один его поцелуй способен отправить ее в райские кущи, где ни о чем не надо думать.

— Сегодня первое марта, день твоего рождения, дорогая.

День ее рождения…

Она выпрямилась и отстранилась. Надо заставить свои размякшие и отвыкшие трудиться мозги проделать обратный отсчет. Так трудно измерить блаженство часами и минутами. Она едва отличала день от ночи. Гидеон освещал ее жизнь, словно солнце.

— Теперь ты владелица своего состояния.

Она не могла определить, что было в его тоне. Триумфа в нем она не чувствовала. Он снова поцеловал ее, на этот раз едва прикоснувшись к ее губам.

— Мы победили, Чариз.