| - А говорят, дожди будут, - почти мечтательно проговорил Хорьков, - по радио сообщали. У вас есть радио? - Нет, - сказал Красильников. - А, кстати, Виталий Петрович, у вас на участке сегодня ночью кто-то копался. Дачник вздрогнул. Но не то чтобы очень сильно: - Да?! - Поздно ночью. Выхожу, значит, воздухом подышать, часа в три, смотрю - копают. А что копают, не сажали еще ничего... Здравствуйте, Николай Харитонович. Красильников покосился направо, у калитки Хорькова появился еще один местный пенсионер-дачник, Николай Харитонович Самохвалов, совершавший по обыкновению местный моцион. Каждое утро он неизменно прогуливался по дачному поселку, не забывая поприветствовать роющихся в земле соседей. Как всегда, на нем была одета идиотская белая панама, напоминающая исполинский чепчик, и чудовищно старомодный серый пиджак. Наряд, как и маршрут, тоже никогда у него не менялся. Самохвалов приветливо покивал Виталию Петровичу, внимательно вслушиваясь в разговор. Поселок жил своей жизнью. Где-то лаяли собаки, кто-то кого-то отчаянно звал помочь ему с теплицей, пока еще не слишком жарко. В доме на соседней улице дико орал сквозь помехи телевизор. С шоссе мягкими волнами накатывался шум моторов. В речке плескались и кричали звонкими детскими голосами. Жара обещала опять подползти к тридцати. Взвизгнув шинами, мимо них лихо пронесся черный БМВ с наглухо затонированными стеклами, из-за которых громко бухала музыка. За машиной оставался длинный шлейф пыли, в котором утонул стоявший ближе всего Самохвалов. Хорьков отвернулся и смотрел, как авто заворачивает к трехэтажному коттеджу из белого кирпича. Того самого, в котором был телефон. Стекла в доме были столь же непроницаемы, как и в автомобиле. - И не говорите, Евгений Борисович, - сказал Самохвалов мрачно. Панаму он снял и теперь ей обмахивался. - Совсем житья от них не стало. Распустились. Давеча вот к Сергеенко на дачу залезли. Стащить не стащили, нечего было, зато разгромили все, злость вымещали. Вот и к Виталию Петровичу залезть могли, отморозки. Хорьков сочувственно покивал. Красильников не среагировал. - Я бы их стрелял, иродов, - сказал Самохвалов с выражением. Слова повисли в воздухе. Солнце набирало обороты и готовилось жарить вовсю. Некоторое время они постояли молча, потом Самохвалов взмахнул своей панамой последний раз и водрузил ее на обширную лысину. - Ну, ладно, - сказал он, - пойду я. До завтра. И неспешной походочкой пошел дальше вдоль улицы. Проходя мимо резных массивных ворот коттеджа, он страдальчески скривился. Хорьков остался у сетки, задумчиво глядя аккурат на перекопанные ночью грядки. Земля уже подсохла и успела слегка потрескаться. - И все же, что ни говори, Виталий Петрович, - сказал он, - а копать здесь нечего. Плохая земля, никудышная. На этом их цветистый диалог и завершился. Следующие неделя пролетела словно во сне. Красильников вставал, копал грядки, тяжело наклонившись, высаживал семена да рассаду, а вездесущее солнце пекло ему голову. Иногда он перекидывался парой-тройкой словечек с Хорьковым, в основном о погоде (дождь не пошел, и теперь обещали засуху). Осознание того, что в подвале лежит труп, неожиданно являлось к Виталию Петровичу, он вздрагивал, а потом успокаивался и продолжал работы. Ну, лежит и лежит. Не всегда же он будет там, верно. Иногда, правда, даже в самый жаркий полдень, по спине пробегал холодок, и всплывала мысль: "Да что же я такое делаю?" И тогда Красильников поспешно спускался в погреб, осматривал тело, руки у него мелко подрагивали, и он бормотал себе под нос: "Завтра, может быть, послезавтра. Нельзя же столько тянуть". А потом он уходил, и мертвец благополучно стирался у него из памяти. И так до следующего раза. Что-то в этом было ненормальное, пугающее. Спал дачник плохо. Ворочался, крутился, и чудился ему слабый запах тлена из подвала через три перегородки. Он отмахивался, убеждал себя не дергаться, но ничего не помогало. |
