Все идет так хорошо, что мне даже нравится эта проверка моей веры. Он усыпляет мою бдительность, убаюкивает, склоняет… к доверию. Ведет себя дружелюбно, у него даже глаза теплеют, и я забываю, что он немец и эсэсовец. Я сосредоточиваюсь на вопросах, трудных даже для католички.

И вдруг он удивляет меня вопросом:

„Чем занимается твой отец?“

Я даже не замечаю, что вопрос он задает на идиш, и машинально отвечаю:

„Он раввин“.

Стоящая позади эсэсовца сестра Регина осеняет себя крестным знамением, а Паулина крепко сжимает руки под складками монашеского одеяния. Я вижу только ее милое лицо, которое вдруг становится совсем белым. Немец довольно улыбается. Меня заманили в ловушку, и я понимаю, что погубила не только себя, но и всех монахинь и послушниц монастыря.

„Мы не знали, что эта девочка еврейка“, — говорит сестра Регина.

„Вы прекрасно это знали, сестра, — отвечает эсэсовец. — Я сразу все понял, как только ее увидел. У евреев особая внешность, которую не спрячешь даже под монашеской косынкой“.

„Девочку привез католик, — произносит Регина. — Ее родители убиты“.

„Сегодня к нам в гестапо явилась монахиня, чтобы вас разоблачить. Она также сказала мне, что вы прячете на колокольне коротковолновый приемник, предназначенный для бойцов польского Сопротивления. Это так? И больше не смейте мне лгать“.

„Все верно. Мы монахини, но в то же время мы польки“, — заявляет Регина.

Потом немец берет меня рукой за подбородок и заставляет смотреть ему прямо в глаза.

„Я достаточно навидался, как умирают евреи, так что это зрелище меня больше не волнует. Так почему меня должно волновать, если один еврей останется в живых? Сестры, я хочу, чтобы к завтрашнему утру радио было убрано, — говорит офицер. — Монахиню, которая вас выдала, зовут Магдалина. Это она сообщила мне о еврейке и о радио“.

„Радио не будет, — отвечает Регина. — Можем мы оставить Руфь? Она обратилась в нашу веру, и мы думаем, что из нее выйдет хорошая монахиня“.

„Я хороший солдат, но я еще и человек. Помолитесь за меня, сестры“, — произносит он, поворачиваясь, чтобы уйти.

„Мы будем за вас молиться“, — обещает сестра Регина.

„Помолись за меня, еврейка“, — улыбается он.

„Я тоже буду молиться за вас“, — отвечаю я.

Мы слушаем щелканье его каблуков по коридору и долго-долго молчим. Страх лишает нас языка.

„Что будем делать с сестрой Магдалиной?“ — спрашивает сестра Паулина.

„Некоторое время она проведет в главном монастыре. Изоляция пойдет ей на пользу“.

„А что, если она найдет другого немецкого офицера и все ему расскажет…“ — заикнулась было Паулина, но Регина предупреждающе подняла руку.

„К утру радио у нас не будет. Необходимо предупредить кого следует“.

„Ты должна забыть, что когда-то знала идиш“, — велела мне сестра Паулина.

„Простите, что я не сумела назвать всех двенадцать апостолов, сестра Паулина“.

„Ты забыла Иуду, — ответила Паулина. — Но надеюсь, Магдалина запомнит его навсегда“.

Но польское подполье уже разыскивало юную еврейскую девушку, которую звали так же, как меня, и чья мать, родом из украинского города Кироничка, много лет назад переселилась в Польшу.