Когда мать уходила днем по делам, а служанка убирала верхний этаж, Джордан тихонько пробирался в дом через заднюю дверь и крал еду из кладовки, находившейся в полном запустении. После ухода служанки Джордан садился за туалетный столик матери и вдыхал ее запахи, как это бывало в детстве. Он даже переночевал один раз в своей комнате — так ему хотелось снова пережить прежние ощущения. Он мог бы простить отцу любое преступление, кроме одного: он не мог простить отцу украденного детства.

Когда родители на уик-энд уехали в Хайлендс в горах Северной Каролины, Джордан закончил последние приготовления. Он написал родителям письмо, рассказав обо всем, что планировал сделать и почему. Поведал им о том, во что свято верил, а еще о том, что думает о мире теперь. Он еще раз подтвердил, что является противником войны во Вьетнаме, признал, что за время его изоляции в больнице Колумбии это чувство только усилилось. Единственной слабостью этой своей антивоенной позиции он считал нежелание отвечать насилием на насилие. Матери он признался в вечной любви, поблагодарив ее за все. Отцу же Джордан оставлял свой труп, и свою ненависть, и свою благодарность за то, что его не за что благодарить. И это послание, бессвязное, неуклюже риторическое, слегка заносчивое, с налетом самовлюбленности — своеобразный реликт шестидесятых годов, — он оставил в материнской шкатулке для драгоценностей.

В субботу вечером Джордан приступил к реализации своего плана. Он прошел полмили к пристани для яхт, неся на вытянутых руках доску для серфинга. Предыдущей ночью он положил бомбу под переднее сиденье лодки, которую заказал на уик-энд по телефону на имя сына адъютанта своего отца. Мотор он проверил еще накануне — сделал тест-драйв. Джордан поставил в лодку запасную канистру с бензином, положил орешки, шоколадки, кока-колу и бутылку виски «Уайлд терки», которую стащил из отцовского бара, а еще уложил пластиковые мешки с донорской кровью, украденные им в психиатрической больнице. Он завернул четыре пинты крови в газеты и марлю, запихнул в пакет из универсама, а пакет сунул в ящик для снастей. Кровь была его группы — нулевая.

Джордан рассказал нам, как аккуратно надевал форму отца, присвоив себе ранг майора, прикрепив, где надо, знаки различия. Плюнув, начистил до блеска отцовские ботинки. Спасибо строгим больничным правилам: волосы его были коротко острижены, именно так, как у морских пехотинцев. Джордан посмотрел в большое отцовское зеркало, словно заглянув в жизнь, которую хотел для него отец. Джордан выглядел образцовым морпехом, за исключением одного: в тот вечер он был разъяренным, а потому опасным человеком, не способным здраво мыслить.

Джордан взял генеральский служебный автомобиль и, не обращая внимания на дождь, поехал вперед. Солдаты, увидев звезды на переднем бампере, отдавали ему честь, причем никто из них, как бесстрастно констатировал Джордан, не сделал это так четко, как он сам — парень, воспитанный Корпусом морской пехоты. Преодолев пять миль до уотерфордского военного аэродрома, у въезда в который ему отдал честь рядовой первого класса, Джордан проехал мимо взлетно-посадочной полосы к ангарам, где стояли на приколе большие военные самолеты. В караульных помещениях горел свет, офицеры несли дежурство. Но, проверив буквально каждую эскадрилью на предмет признаков жизни, Джордан понял, что все спокойно.

Джордан сказал, что долго не мог решить, что лучше взорвать — А-4 или реактивный «фантом». Ему нравились красивые плавные линии обоих самолетов. Когда-то ему страшно хотелось стать летчиком в Корпусе морской пехоты. Он мечтал стать летающим мальчиком, способным быстро спуститься с неба, чтобы спасти припертый к стенке, окруженный врагом отцовский полк. Это было сто лет назад, еще в другой жизни, но мысли о прошлом вызывали ностальгию, мешали сконцентрироваться на поставленной задаче. Ему не хотелось взрывать самолет, на котором он когда-то мечтал летать, словно этим он мог уничтожить тот маленький кусочек детства, о котором вспоминал без слез.