– Ага, как тонна кирпичей, – усмехнулась она. – Замена шин и ремонт автомобиля и то было бы лучшим капиталовложением, нежели тратить деньги на эту развалюху. Хорошо бы убраться отсюда прежде, чем выпадет снег. А мебель отправить опять поездом, чтобы было чем там обставиться, как приедем. У нас же все есть! Будет дом, можно весь его этим обставить.

– Да ведь кто знает, насколько можно верить предложению того приятеля.

– Это я понимаю, – сказала она. – Ничего, все устроится.

Он понял, что она действительно наперед все знает и уверена, что все будет хорошо. Что разрулить такую ситуацию, как у него, ей раз плюнуть.

Не настолько, конечно, раз плюнуть, чтобы он не испытывал к ней за это благодарности. Да он и вообще уже дошел до той точки, когда благодарность перестает давить и становится чувством естественным, особенно если ее не требуют с ножом к горлу.

Затеплились мысли о некоем возрождении. Это мой шанс, он-то и был мне нужен.  Такое себе говорить ему случалось и раньше, но тут как раз тот случай, когда это было похоже на правду. Мягкие зимы, лесной сосновый воздух, спелые яблоки. У нас же все есть, у нас будет дом .

А он, я вижу, самолюбивый, подумала она. Надо иметь это в виду, не ущемлять. Лучше, наверное, вообще не упоминать письма, ведь он в них так подставлялся. И прежде чем уехать в Гдыню, она их все уничтожила. То есть, вообще-то, она и раньше их уничтожала, как только перечтет письмо столько раз, чтобы выучить наизусть, а запоминала она быстро. Главное, чего она опасалась, так это чтобы, не дай бог, письма не попали в руки девчонок – Сабиты и ее шебутной подружки. Особенно та часть последнего письма, где про кровать и Джоанну, лежащую в одной ночнушке. Не то чтобы это было чем-то из ряда вон, но, изложенные на бумаге, такие вещи могут показаться вульгарными или неприличными, да просто смешными, на взгляд постороннего.

Хотя сомнительно, что они будут часто видеться с Сабитой. В общем, если он не хочет, она, конечно же, не будет напоминать ему о минутах его слабости.

Это пьянящее чувство власти и ответственности не было для нее чем-то таким уж новым. Нечто подобное у нее было с миссис Уиллетс – старушкой, конечно, но точно такой же миловидной и взбалмошной и точно так же требовавшей заботы и попечения. Кен Будро оказался несколько более похожим на миссис Уиллетс, чем Джоанна ожидала, хотя разница, конечно, есть – мужчина все-таки, – но такого, с чем она не могла бы справиться, в нем ничего не обнаруживалось.

После миссис Уиллетс сердце Джоанны было пусто, и она уж думала, так будет всегда. И – надо же! – вдруг такие радостные волнения, такая деятельная любовь.

Мистер Маккаули умер года через два после отъезда Джоанны. Его похороны оказались последними, по поводу которых служили мессу в англиканской церкви. Народу собралось вполне прилично. Сабита, прибывшая из Торонто с двоюродной тетей, превратилась к тому времени в сдержанную, знающую себе цену девушку, прелестную и неожиданно, просто на редкость, хорошо сложенную. Она приехала в неописуемо затейливой черной шляпке и ни с кем не заговаривала, пока к ней не обратятся. Но и когда обращались, не признавалась, что кого-либо помнит.

Некролог в газете сообщал, что наследницей мистера Маккаули будет его внучка Сабита Будро и зять Кен Будро с его женой Джоанной и их малолетним сыном Омаром, родившимся в Салмон-Арме (Британская Колумбия).

Некролог прочитала мать Эдит: сама Эдит в местную газету никогда не заглядывала. Брак Кена с Джоанной, разумеется, не был новостью ни для той, ни для другой, ни для отца Эдит, который сидел тут же за стенкой – в гостиной смотрел телевизор.