Наконец настал миг, который неминуемо должен был настать. Двигатель начал чихать и через пару минут заглох окончательно. Вцепившись в рычаги, я планировал вниз. Это оказалось труднее, чем я предполагал; просто чудо, что аэроплан не развернуло хвостом вперед, не бросило в штопор. В какой‑то момент я чуть не сорвался в пике, но над самой водой мне удалось выровнять машину почти горизонтально. В следующее мгновение аэроплан зацепил передними колесами пенистый гребень и зарылся носом в следующую волну. Я спрыгнул в воду. Белая пена окатила погружающееся крыло; в последний раз мелькнул над водой хвост с болтающимися рулями, и самолет скрылся в пучине. Последний рудимент цивилизации…

Я сбросил куртку и стащил под водой сапоги, готовясь к новому, столь же очевидно бессмысленному этапу борьбы. В открытом море, где человеку не угрожает опасность быть разбитым о скалы, он даже и в шторм может продержаться достаточно долго. Ведь тело человека легче воды; стало быть, главное — сохранять хладнокровие, правильно дышать и не нахлебаться. Периодически можно отдыхать, ложась на спину. Все это, разумеется, просто в теории; на практике пенные гребни так и норовят захлестнуть тебя, а дождь отнюдь не улучшает положения.

Итак, я продолжал отчаянно цепляться за жизнь. Когда я погибал от жажды и зноя в пустыне, то фактически смирился со своей участью, ибо воля к жизни оставляла меня вместе с силами и ясностью сознания. Теперь же мое физическое состояние было вполне удовлетворительным, и я не прекращал борьбы; однако в мозгу уже шевелилась утешительная мысль, что, как только силы иссякнут, исчезнет и желание бороться за жизнь.

Так прошло несколько часов. Я сел в кресло пилота в середине дня, а теперь уже стемнело. По всему телу разлилась ноющая усталость; вдобавок, несмотря на тропические широты, все время находиться в воде было холодно. Я все чаще сбивался с дыхания и глотал горько‑соленую воду; в горле от нее стояла изжога, щипало глаза и в носу. Я понимал, что, по всей видимости, мне осталось еще два‑три часа; и, кажется, более всего меня волновала не столько неизбежность гибели, сколько то, что, по моим представлениям, смерть захлебнувшегося довольно мучительна.

Вдруг в какой‑то момент, в очередной раз поднятый на гребень волны, я увидел впереди какую‑то темную полосу, явно отличную от моря и неба. Сперва я решил, что мне мерещится, но через несколько секунд снова различил те же смутные очертания. Берег? Откуда здесь берег? Неужели волны сыграли со мной шутку и вынесли обратно к материку? Нет, это было совершенно невозможно. Значит, остров.

Апатия, уже овладевавшая мной, исчезла в одно мгновение; мне даже показалось, что в мышцы снова вернулась сила. Я принялся грести в направлении неизвестной земли, больше всего опасаясь, что волны пронесут меня мимо. В скором времени прямо по курсу я различил страшные белые буруны, означавшие скалы; такие же буруны пенились левее. Я понял, что между ними имеется достаточно широкий проход, и поплыл туда. Мне повезло: хотя волны и сносили меня в сторону, однако мне удалось проскочить слева от ревущих бурунов, окатывавших хлопьями пены торчавшие из воды камни. Море вдруг стало значительно спокойнее; я понял, что очутился в бухте.

Из последних сил я доплыл до берега и, пребольно стукнувшись коленом о какой‑то камень, выполз на песчаный пляж. Я понимал, что на неизвестной земле меня может поджидать множество опасностей, от хищников до дикарей. Но я был не в состоянии даже встать; все, на что меня хватило — это отползти подальше от кромки прибоя, чтобы тут же провалиться в сон.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Я поднялся, отряхивая песок, и с удивлением огляделся. Остров явно был обитаемым, и жили здесь отнюдь не дикари — или, во всяком случае, не только дикари. По пологому склону к морю спускалась широкая лестница; последние ее ступени уходили в воду — об одну из них я, очевидно, и ударился накануне. Наверху лестница завершалась площадкой перед открытыми воротами; их створки украшало чугунное литье, а столбы — резьба по камню.