Под одним из таких мосточков, за Свищевом, убили моего прадеда Трофима Селивановича Песцова. Служил он у гавриловского барина и характером был крут…

– И как ему не быть, крутому характеру? – рассуждала мать моя. – Он двадцать пять лет в армии отслужил. Чай, не мед там пил. Николаевский солдат! До какого-то чина дослужился. Ну и старался.

– За что его убили?

– А кто его знает! Может, притеснял кого, а может, из-за бабы. Встретили его возле моста. Он был верхом. Говорят, кольями били. А он в седле удержался. Вырвался… И вот какой крепости был человек – полуживой, лег на холку и в поместье приехал. Сняли его, он тут же помер.

– Куда он ездил ночью-то?

– Поди, к полюбовнице. У него их было-то, господи! Он и дома редко жил, больше все у барина. А то и приедет – радость невеликая. Крутой был, царствие ему небесное… Будешь в Любойникове – сходи на его могилу. Он возле церкви похоронен, за оградой. Памятник стоял хороший. Повалили. Но могилу найти можно: от паперти на угол ограды сделай восемь шагов. Там стоит береза, а возле березы могила. Его могила.

Нет ни березы, ни могилы, ни церкви…

От прадеда остался в Мочилах большой пятистенный дом красного лесу. Сгорел он в тридцать третьем году у меня на глазах. На пепелище нашел я витую бронзовую рукоять от его солдатского тесака. Ухитрялся я насаживать на нее деревянные точеные лезвия. Это «оружие» служило мне и шпагой и шашкой в играх в мушкетеры и в казаки-разбойники.

От Потапьева я свернул с большака в лесную сторону – через Беседки, Пет, Станищи на Веряево, на Гридино. Это уж суть мещерские села: отсюда и начинается разливанное море «непроходимых да непроезжих» лесов на Кочемары, на Ерахтур, на Копаново…

В Гридине в далекую довоенную пору я начинал свою трудовую самостоятельную жизнь учителем семилетки. Это было огромное село на три колхоза, с больницей, семилетней школой, клубом, избой-читальней, почтой. Три поместья когда-то стояло в нем, одно из них князей Волконских, с огромным садом, с липовыми и сосновыми аллеями, с тремя прудами, с тремя островами на прудах: жасминовый остров, сиреневые острова – белый да синие… Помню, у старой экономки, жившей напротив барского сада, хранились фотографии: двухэтажный дом с колоннами, кирпичные конюшни, серые в яблоках рысаки. И сам князь в резном кресле, при орденах, и борода, как покрывало, на груди… Да, все проходит. Ушло с ветром… Ни дома с колоннами, ни прудов, ни сирени, ни сада. Две голенастые заломанные сосны – и чистое поле.

И от села осталось не более четырех десятков домов. В одном из этих пятистенных домов, у Фрола Андриановича Муханова, я и проживал. Двое нас было, снимали горницу: «уцытель маленький» и «уцытель большой». «Уцытель маленький» был я. Мне в ту пору стукнуло всего семнадцать лет.

Останавливаюсь возле дома Мухановых; на высоком крыльце, на лавочках полно народу – все молодежь, дети и внуки-москвичи. Спрашиваю старуху, она стоит в дверях:

– Тетя Катя, не узнаете?

– Нет. Чей-то чужой, – отвечает уверенно.

– А ведь я жил у вас, в горнице.

– У нас учителя все жили. Много их было, всех не упомнишь.

– Так и не запомнили ни одного?

– Почему ж? Помним, знаем. Один учитель теперь кино делает.

– Вот он я и есть.

– Ба-атюшки мои! Как же я обозналась? Да у вас вроде бы не было бороды?

– Не было, – смеюсь, – замаскировался, чтоб не узнали.

– Где ж вас теперь узнать? Полжизни прошло.

В избе чисто, светло от белых кружевных покрывал, от тюлевых штор, от большого, во весь простенок, трюмо, от скатертей, от радужных половиков.